Последовавший за этим час мне настолько стыдно вспоминать, что я изо всех сил стараюсь его блокировать. Дэниэлу все-таки удалось уговорить меня, и я механически съела половину рулета и четверть картошки. Я жевала каждый кусок с болью и ненавистью, словно наслаждение могло сделать еду еще калорийнее. Снаружи все выглядело так, словно я злюсь на него. За то, что он хотел, чтобы я это съела, хотя знает, насколько мне трудно. За то, что он вообще заставил меня это заказать. Но внутри я злилась на себя — за то, что моя одержимость не только испортила наше свидание, но и разрушила мою жизнь.

Наконец я накрыла тарелку салфеткой и вышла из ресторана. Дэниэл быстро оплатил счет (он не успел съесть даже половину порции своей томленой свинины) и выбежал за мной. Машина по пути домой была полна истерических, визгливых звуков. Всхлипывая, я кричала Дэниэлу самые жестокие и обидные вещи, которые приходили в голову. Он спорил, постепенно повышая голос. Снова и снова он пытался объяснить мне, что этот ужин вовсе не имеет вселенской важности, которую я ему приписывала. Но я не могла поверить, что съела все, что съела. Сколько в этом калорий? Я ненавидела его за весь этот ужин. В конце концов, это была его идея. Я отчаянно хотела убрать из жизни весь этот вечер, стереть все калории, словно надписи мелом на доске.

Когда мы вошли в квартиру, я сломалась. Дэниэл так и не понял, как подействовал на меня этот ужин, — или, по крайней мере, не хотел этого признавать. Вскоре мы уже ссорились из-за наших отношений в целом, а не просто из-за съеденного мною рулета. Мы припомнили все проступки, всю боль, причиненную друг другу, все недостатки. А когда я уже не смогла сдерживать нараставшие эмоции, то дала ему пощечину.

А потом я навалилась на него в истерике; то была одновременно жалкая попытка напасть на него и поиск хоть какой-то поддержки. Он обхватил меня руками, крепко сжимая в объятиях, одновременно утешая меня и защищаясь от моих беспорядочно мелькавших рук.

Я дала пощечину ему, потому что дать пощечину себе не так просто. Я дала ему пощечину, потому что не могла сдержать ярости, циркулировавшей по венам. Чтобы он почувствовал такую же боль, как и я. Из-за собственной трусости, из-за того, что я не могла принять собственных же действий. Из-за рулета. И даже тысяча извинений ничего не изменит. Я дала ему пощечину.

На следующий день я сидела в углу нашей спальни. Ситуация казалась безнадежной, как никогда раньше.

Я просила у Дэниэла прощения. По лицу текли слезы раскаяния. Сидя на холодном твердом полу, я поняла, что достигла дна.

Дэниэл призывал меня обратиться к врачу — диетологу, психотерапевту, кому угодно, лишь бы помогли. Услышав его совет, я даже не стала оправдываться. Я понимала, что он предложил это из любви и беспокойства за меня. Вместе мы стали искать в Интернете диетологов. Я позвонила первому же, чей номер выдал гугл.

Через три дня я пришла к диетологу на прием. Я рассказала ей всю свою историю — о долгом путешествии оттуда сюда. Выслушав меня, она на минуту задумалась, прежде чем ответить.

— Знаете, Энди, многие люди могут вспомнить хотя бы какой-то период в жизни, когда им легко было есть — или, по крайней мере, когда у них с едой были нормальные отношения. Им, наверное, не приходилось слишком задумываться о том, что они едят и насколько это питательно; они просто доверяли себе и чувствам голода и сытости. Дети — отличный пример естественной пищевой интуиции. Они едят, когда голодны, и обычно перестают, когда наедаются. Но вот у вас никогда не было, так сказать, «нормальных» отношений с едой. Даже ваши самые ранние воспоминания связаны с перееданием или с приемами пищи, не связанными с утолением голода. Так что я не могу даже посоветовать вам вернуться в то время, когда вы доверяли еде, в состояние «есть нормально». Вам придется учиться этому сейчас, в двадцать один год.

Она говорила разумные вещи. Возможно, заходя к ней в кабинет тем утром, я считала, что она даст мне пищевой план — пропишет что-нибудь, что избавит меня от тревоги. Я думала, что она скажет мне больше есть — по крайней мере, мне очень хотелось, чтобы она сказала мне что-нибудь настолько конкретное. Вместо этого она дала мне умонастроение — объяснила, что дело не только в том, что и когда я ем. Нужно изменить саму работу ума. Она призвала меня больше думать не о самой еде, а о том, как я использую ее для чего-то, кроме физического насыщения. Через час после начала приема она поняла, насколько же мне плохо. А потом сказала, почти извиняясь:

— Мы с этим справимся. Но, дорогая, у вас развилось расстройство приема пищи. Не традиционная анорексия или булимия, нет. Но ваши сильнейшие страхи, озабоченность и одержимость — это симптомы НРПП, или «неуточненного расстройства приема пищи».

Она мягко, с сочувствием, посмотрела мне в глаза.

Услышав диагноз, я поняла, что вся моя жизнь была расстройством приема пищи. Человек, достигший морбидного ожирения, не может не страдать пищевыми расстройствами. Особенно если он два десятилетия озабочен своим весом. Только сейчас я резко перешла от переедания, которым страдала всю жизнь, к суровым ограничениям. Две стороны одной и той же «медали» одержимости.

Она посоветовала мне обратиться к психотерапевту. Поначалу я отнеслась к этой идее с опаской. Не потому, что считала, что терапия — это только для совсем сумасшедших психов, а потому, что беспокоилась: «А это мне вообще поможет?» Я была совершенно уверена, что никакая терапия мне не поможет. Нет ничего, в чем бы я открыто ни признавалась себе, ничего, что я уже о себе не знаю. Я вспомнила маму, которая много лет ходила к одному и тому же психологу, но так и не смогла облегчить свою душевную боль.

Тем не менее, я все равно пошла. Отчаяние практически загнало меня в кабинет врача. «Спасите меня», — подумала я, смотря в доброе лицо психотерапевта.

Хотелось бы сказать, что терапия меня спасла, но это не так. Она не могла меня спасти. Не бывает так, чтобы какая-то одна вещь сразу все исправила. Но откровенные разговоры помогли. Когда меня заставили выразить свои чувства и тревоги словами, я изменилась — по крайней мере, отчасти. Я поняла, что очень многие мои представления о себе и жизни в целом слегка перекошены. Я считала многое истинной правдой — и оказывалась неправа. Врач предложила мне вести дневник — просто писать каждый раз, когда меня тревожит еда. Каждый раз, когда я одновременно хотела съесть три больших печенья с арахисовым маслом и страстно желала, чтобы их фирма обанкротилась. Почему вам так некомфортно в этот момент? Из-за чего вы так хотите броситься в шоколадный фонтан?

Ведение дневника было знакомым делом — в конце концов, мне уже доводилось вести пищевой дневник, — но на этот раз я испытывала настоящий катарсис. Не потому, что я писала что-то важное — собственный бестселлер, например, — а потому, что мне волей-неволей приходилось четко выражать свои чувства. Я писала в черном блокноте «Молескин», в основном — поздно вечером. И, хотя не все записи помогали мне лучше понять себя, я верила, что постепенно становлюсь лучше. Даже не добираясь до абсолютных высот дискомфорта, я знала, что само по себе написание — и во многих случаях перечитывание — историй о том, кто я такая, дает мне понять, как я справляюсь со стрессом и эмоциями. Часто, когда я писала в дневнике, хотя предпочла бы в этот момент опустошать прилавки ближайшего «7-Eleven», я замечала определенные шаблоны в своем поведении.