– Но, может, не так все плохо? Что же случилось?

Такер покачал головой:

– Не знаю. Будильник прозвенел на час позже обычного, и с этого момента все пошло наперекосяк.

Я проехал полдороги до школы, и тут моя машина сломалась. – Такер прервался, чтобы в рассеянности почесать грудь. – Ему помогали, и не один человек, а больше. Рихтер никогда ничего не понимал в машинах – так что, наверное, кто-то из клуба…

Он снова замолчал.

– Ты не… ты не была с ним, нет?

Может, я какую-то долю секунды помедлила с ответом. Может, не туда посмотрела или слишком сильно потянула себя за волосы. Но понимание отразилось на лице Такера прежде, чем я смогла разразиться отрицаниями. Он отвернулся от меня всем телом.

Почему я засомневалась? Почему не сделала того, что собиралась, и не рассказала всего?

К обеду история о том, что произошло в классе мистера Гантри, стала известна всей школе. Нос Клода распух и посинел, и он моргал каждый раз, когда собирался что-то сказать. Стейси не вернулась из медпункта на урок, но Бритни слонялась по школе и жаловалась на то, какая Селия стерва, всем, кто хотел слушать. Я была на девяносто процентов уверена, что Селия сама перестала ходить в школу и никто ее не исключал. И еще. Весь оставшийся день я не видела Такера и ненавидела себя за это. Мы с ним никогда больше не пойдем в библиотеку выискивать компромат на МакКоя и не будем болтать о всякой ерунде у Финнегана. Но дело не в этом. Я была обязана спросить у Майлза, чей это дом. И он был скорее прав, назвав меня лицемеркой, когда я заявила, что мы поступили неправильно только потому, что это был Такер. Хотя это было бы неправильно и по отношению к любому другому человеку. Но сделанного не вернешь.

Седьмым уроком была химия, а мне меньше всего хотелось стоять в течение пятидесяти минут у лабораторного стола рядом с Майлзом. Я весь день избегала разговоров с ним, но по условиям лабораторной работы я должна была сообщать ему данные по реакциям определенных типов металлов, чтобы он их записывал. Не знаю, почему Майлз не сделал этого сам, – образцы были просты для исследования, – но после завершения каждой реакции он стоял, глядя на меня, и ждал результата.

Возможно, раз мы работали вместе, он решил, что я простила его. После уроков Майлз следовал за мной до шкафчиков, а затем в зал, пока мы не наткнулись на Селию, которую выводили из кабинета директора ее отец и школьный охранник.

– Никогда не видел Селию такой прежде, – сказал Майлз. – Она любила доставать меня, но никогда не причиняла неприятностей другим. Мне кажется, происходит что-то странное, но я не знаю, что именно.

Я повернулась и посмотрела на стеклянную витрину около зала, поскольку меня ни капли не заботили ни он, ни Селия.

– Похоже, ты решил, что я с тобой разговариваю.

– Ты это делала на химии.

– Чтобы выполнить лабораторную работу. – Я услышала, как скрипнули его коренные зубы. – Прекрасно. Прошу прощения, – произнес он сквозь стиснутые зубы. – Ну, ты довольна?

– За что ты просишь у меня прощения? – Я посмотрела на фотографию Скарлет. Теперь она практически вся была закрашена красным. Хотелось бы мне иметь сейчас под рукой магический шар Финнегана.

Майлз закатил глаза:

– За… не знаю, за то, что не сказал тебе, что мы едем к Бомону.

– И?

– И за то, что заставил тебя намазать жгучей мазью его нижнее белье.

– Это было жестоко.

– Думаешь, это была моя идея? Я не выступаю зачинщиком подобных затей; а работаю на других.

Я взглянула на него так, что он поднял руки вверх, сдаваясь:

– Прости, действительно, прости. Ладно, если не хочешь говорить со мной, то можешь, по крайней мере, выслушать?

– Зависит от того, что ты скажешь.

Майлз огляделся по сторонам, удостоверился, что мы тут одни, и сделал глубокий вдох.

– Мне нужно кое о чем рассказать тебе, потому что я ощущаю, будто… должен сделать это. Не знаю, откуда взялось это чувство, и мне оно не нравится, но тут уж ничего не поделаешь.

Я очень удивилась, но промолчала. Майлз продолжал глубоко вздыхать.

– Во-первых, надеюсь, ты понимаешь, что если я не рассказываю никому о тебе, то ты должна умолчать о том, что я тебе сейчас скажу. – Моя мама находится в психиатрической больнице.

Я должна была удивиться? Сконфузиться? Я не думала, что он мне об этом скажет. Зато теперь у меня не было неловкого чувства из-за того, что один знает секрет другого, а другой нет.

– Что? Нет. Ты врешь.

– Не вру. Она лежит в больнице к северу отсюда, в Гошене. Я навещаю ее раз в месяц. Если получается, то два.

– Ты серьезно?

– Да. Ты можешь мне не верить. Хотя не понимаю, зачем кому-то врать о таких вещах. Я пытаюсь исправить положение дел, но если ты не собираешься слушать, я замолкаю…

– Нет-нет, извини, продолжай, – быстро сказала я.

Майлз пытливо взглянул на меня:

– Ты заткнешься и будешь слушать?

– Да. Обещаю.

– Хорошо. Она оказалась там по самой пустячной причине. Она всегда была немного… ненормальной… но ничего такого, чтобы ей можно было поставить диагноз и запереть в психушке. Но если человек отрицает, что он сумасшедший, люди начинают думать наоборот – считают его действительно больным. – Я понимающе хмыкнула. – И мой отец поначалу убедил врачей при помощи именно этой логики. Сказал, что она все время отрицает свою ненормальность. Заявил, что ее ссадины, подбитые глаза и распухшие и порванные губы – целиком и полностью ее вина. Что мама сама калечит себя во время приступов депрессии и ярости, что у нее биполярное расстройство, и он больше не верит ей. Разумеется, услышав такое, мама впала в ярость и тем усугубила дело. – Он неприятно откашлялся. – А потом… озеро.

– Озеро?

– Отец бросил ее в озеро, «спас» и сказал всем, что она хотела покончить жизнь самоубийством. Мама впала в истерику. Никто не позаботился о том, чтобы поискать свидетельства против него. И тогда я стал выполнять любые работы. Работаю по ночам, где только могу, и посылаю к черту законы о труде несовершеннолетних. Я заберу ее оттуда в мае, когда мне исполнится восемнадцать, и поэтому мне нужны деньги… чтобы ей было на что жить. Папаша не даст маме ничего, а я не могу позволить, чтобы она вернулась в тот дом.

Майлз внезапно умолк – он смотрел куда-то слева от моей головы. Мне стало ужасно паршиво – так бывает, когда узнаешь о ком-то гораздо больше, чем думал, что узнаешь о нем за всю жизнь.

– И. И ты…

– Я еще не закончил, – огрызнулся он. – Иногда мне очень трудно понять какие-то вещи. Чувства. Эмоции. Я не понимаю, почему люди огорчаются из-за какой-то ерунды, почему Такер не хочет стать значительнее, чем он есть, и я до сих пор не понял, почему ты поцеловала меня.