В конце повести Матвей также поймет, как преодолеть еще один тайный душевный порок — страх. Индивидуалист — это всегда «дрожащая мышь» из подполья, поглощенная своей единственностью и боязнью потерять свое уникальное «я»; естественно, что все подпольные люди боятся смерти. Матвей в начале своей богостроительской фазы испытывает страх перед преследованиями полиции, тюремным заключением и пытками. Но, слившись с коллективом, он начинает понимать библейское изречение, гласящее, что «совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин. 4: 18). Так он постепенно созревает до понимания своего призвания, до момента, когда мгновенное озарение преобразуется в длительное просветление. Матвей слышит голос, который спрашивает его, почему он «боится жандармов, а не Бога» (373), и вскоре после этого начинает бесстрашно разговаривать с людьми, завоевывая души все новых учеников. Он становится тем, кем раньше отчаянно хотел быть, но не мог, — харизматичным вождем и богостроителем, как Михайла. Потеря мелкой эгоцентричной личности парадоксально означает для Матвея ее истинное обретение в крупном, коллективном масштабе. Испытав второе рождение как пневматик, он покидает подполье своей больной души, чтобы найти свое подлинное «я» в коммуне социалистов-богостроителей, объединяющих свои возвышенные мечты с деяниями активного добра.

Христина — женщина новой духовности

В одном из монастырей, где останавливается Матвей, он встречает молодую монахиню, которая просит его стать отцом ее ребенка. Она хочет покинуть монастырь, куда была помещена против своей воли, и мечтает исполнить свое самое заветное желание — снова обрести счастье материнства (первого ребенка у нее отняли). Несомненно, эта молодая женщина по имени Христина принадлежит к числу подлинных пневматиков в «Исповеди». Отвергая типичную женскую долю в Старом мире — быть жертвой мужчин, презирающих достоинство женщины, — она смело нарушает границы, навязанные условностями, лицемерием и традициями. Добиваясь от Матвея физической близости, она действует не как блудница, а, скорее, предстает чистой сверхженщиной ницшеанского толка, которая беременеет не оттого, что уступила похоти, а потому, что желает дать жизнь новому и, быть может, высшему человеческому существу. Ее смелое, вызывающее поведение наводит Матвея на мысль, что она действительно могла бы родить необычное дитя — свободного сына от свободного полового союза. Он начинает также подозревать, что Старый мир столь свирепо преследует незаконнорожденных детей из-за того, что боится, как бы они не унаследовали мятежный дух своих гордых матерей. Возможно, Христина или другая отважная и свободная женщина и в самом деле сможет произвести на свет нового Христа (чье внебрачное рождение также не было результатом плотского вожделения) или Избавителя, который освободил бы человечество от капиталистического угнетения. Когда женщина перестанет быть объектом унизительной похоти и освободится от эксплуатации, вынуждающей ее заниматься отупляющим, непосильным трудом, она, наверно, снова сможет рожать «спасителей жизни» (330). Гордые женщины — потенциальные богородицы, способные дать жизнь богостроителям. Христина, отважная женщина, рожающая сына исключительно по своей воле, кажется, самой судьбой предназначена стать матерью нового «Христа», о чем говорит и ее имя. Монашка и мать, она как бы воплощенная Мать-Девственница (новая Мария-Богородица). Как и Ниловна из романа «Мать», Христина способна разделить судьбу «великого сына» и напомнить миру, что существуют не только кара и наказание гневного Отца, но и великая материнская любовь к Сыну-Спасителю, а также Сын, отвечающий на это чувство материнской любви. Новая «Троица» будет союзом сердца, воли и дела. Христина также показывает на собственном примере, что в отношениях между полами может иметь место сестринская преданность, а не только соблазн вавилонской блудницы. Христина — целомудренная мать и добрая сестра, которая не потакает вожделению и не выходит замуж по расчету, а выбирает достойного «соучастника тайны», чтобы «воля двух» создала «одного, который больше создавших его» [Ницше 1990, 2: 50]. Горький дает здесь материалистическую версию соития, очерченного Гумилевым в более позднем стихотворении «Андрогин» (1910), в котором женщина предлагает свое «нежное тело» для совместного усилия по созданию божественного (андрогинного) существа.

Христина соответствует и федоровскому контексту. Несмотря на то что Федоров осуждал сексуальность и недолюбливал женщину как соблазнительницу, он с симпатией отзывался о «целомудренной блуднице» Марии Магдалине, которая покаялась в грехах и поверила в свое спасение. Он, без сомнения, не одобрял буржуазное семейное гнездо и, возможно, по личным причинам (незаконнорожденности) относился с терпимостью к «Магдалинам». Сторонник «активного целомудрия», он все же не настаивал на немедленном прекращении всех сексуальных отношений. В отличие от толстовского героя Позднышева («Крейцерова соната»), он считал, что тотальное воздержание было бы самоубийственным для человеческой расы, подобно тому как «пост в смысле полного отрицания питания есть самоубийство индивидуума» [НФ 1: 317; Lukashevich 1977: 71]. Питаться для поддержания жизни простой пищей и искать материнства без животного вожделения — такова модель правильной жизни до тех пор, пока человеческое сознание не начнет руководить природой и не создаст новых способов возобновления жизни. Женщина вполне может духовно сохранять девственное целомудрие, даже будучи матерью [НФ 1: 316]. Так, Христина, которая замышляет половое соитие для рождения ребенка, или, быть может, «сверхребенка», выбирает для этого мужчину, к которому не испытывает полового влечения, но которого считает морально достойным стать отцом ее младенца. Она предпочитает незаконную связь уютному семейному гнезду и рискует своей женской гордостью ради того, чтобы выйти за предначертанные ей обществом рамки. Христину, по-видимому, можно рассматривать как федоровскую и одновременно ницшеанскую «новую женщину». Богостроитель Матвей и воплощающая святой материнский дух Христина в какой-то степени служат прообразом новой расы бессмертных, по крайней мере в том смысле, что они вступили на путь великих перемен. Конечно, в повести не утверждается, что именно от Христины и Матвея будет рожден Человек-Освободитель; просто их пример — знамение нового отношения к половому началу в человеке.

Таким образом, Христина не грешит, а, напротив, выполняет священную миссию. Давая жизнь ребенку сознательно, а не слепо, не проявляя собственнического инстинкта в отношении Матвея (так, она хочет, чтобы он зачал ребенка и с другой женщиной, ее подругой, а сама позднее выходит замуж за другого мужчину, который как бы возлагает на себя роль Иосифа), она достойно представляет беспорочное материнство. В финале повести непорочному материнству воздает славу и религиозная процессия, несущая высоко над головами икону Богоматери (которая в богостроительстве станет иконой Матери Человека). Люди, еще не сознавая этого, в своем почитании Богородицы славят это новое материнство, которое даст человечеству его Избавителя, нового Христа — «ослепительно прекрасного богочеловека» будущего. Этот богочеловек придет облаченный в «огонь пламенной веры» (387), как и подобает в эру Третьего Завета социализма.

Бессмертное человечество

Эра Третьего Завета, конечно, еще не настала. По-прежнему