звезды», и «сухим языком, шевелящимся, как у змеи» (224, 226). Савелка принадлежит к древнему братству прозорливых скоморохов, враждебных церкви Демиурга. В прошлом они нередко пробуждали людскую память и совесть, «сея своими шутками правду» (348). И вот вновь пришло для них время послужить правде — ведь они снова появились, эти просветители народа. Савелка — не просто милый и безобидный балагур, потешающий людей, но и наблюдательный критик своего окружения, в том числе и своих друзей. Он не боится «обидеть» их, говоря правду, и беспощадно насмехается над юным Матвеем за то, что тот погряз во лжи литовского дома. Ведь задача истинного шута — не ублажать людей, а быть «занозой».

Одна из главных мишеней смеха пневматиков — эгоцентризм. Веселый шут и пророк богостроительства Иона, он же Иегудиил (под его ногами «гудит земля», «толкая их дальше» (310)), сразу почувствовал в Матвее эгоцентрика и понял, что это качество мешает ему слиться с народом. Поэтому он решает сыграть над ним шутку. Сначала Иегудиил льстит самолюбию Матвея: говорит, что встречал его раньше и запомнил, потому что у него приметное лицо. Но потом убеждает его, что видел все же кого-то другого, похожего на него, но «кривого», и был тот человек «самолюб неестественный» (336). Иегудиил, конечно, все время говорит о Матвее, намекая на то, что тот, несмотря на отсутствие внешних недостатков, внутренне деформирован, так как болезненно поглощен собственной персоной и особенно спасением своей уникальной души[85]. Матвей в этот период жизни и в самом деле очень занят своей персоной, поэтому он еще не истинный «боголюб» (338), то есть не настоящий народопочитатель и богостроитель.

Иона-Иегудиил разыгрывает окружающих, чтобы помочь им разобраться в себе; он учит и проповедует с той же целью. Он — поп-расстрига, ставший сначала богоискателем, а теперь — богостроителем. Для Матвея он даже некто вроде ангела Иеговы в библейском рассказе об Иакове, и Матвей, подобно Иакову клянется, что не «отпустит» Иону (347), пока тот не разъяснит ему Истину. И Иона дарует ее Матвею. Она состоит в том, что русский народ обладает безграничными возможностями, чтобы изменить свою страну и мир, и сможет это сделать, если сплотится вокруг иконы достойного бога-идеала, нового народного Христа, и «построит» его в общем деле. Старый шут и мудрец доказывает свою правоту, приводя примеры из русской истории, — фактически, преподает Матвею развернутый урок. Рисуя картины чудесных деяний русского народа на протяжении многих веков, он объясняет, что все материальные и культурные ценности сотворил именно народ, а не «белая кость», которая только «шлифовала» созданное народом (344). Эти подвиги народа — и не только на Руси, но и во всем мире — были совершены вопреки, казалось бы, непреодолимым трудностям, например сопротивлению растленного высшего класса, претендующего на ведущую роль. Иона избегает иррациональных догм, которые надо вдалбливать тем напористее, чем менее они правдоподобны. Зато он опирается на убедительные и правдивые свидетельства и факты. Он отвергает романтический «наркоз» иррациональных религий («опиума для народа»), поскольку знает, что «правда горит все ярче» (339) и в конце концов распространит свой светоносный огонь на все человечество. Поэтому Иона имеет полное право рассердиться, когда Матвей пытается опровергнуть его доводы и чернит достоинство русского народа-чудотворца своим неверием в его силы. Подобно Хорвату в очерке «Кладбище» и как мудрец федоровского толка, Иона гневается благородным гневом, когда обнаруживает равнодушие к очевидным фактам. Он ведь предлагает Матвею поддающееся проверке знание (своего рода гнозис), а не слепую веру, как проповедники демиургических религий. На прощание он говорит Матвею, своему новому и уже почти убежденному ученику: «Всем составом гляди! Сердцем и духом! Разве я тебе говорю — верь? Я говорю — узнавай!» (349)

Иона — земной, простой и непосредственный человек, хотя и не лишенный положительного лукавства, — это своего рода апостол Петр богостроительства. Учитель Михайла, следующий наставник Матвея, — не апостол, а скорее «ангел», или даже «Михаил-архангел» [Wolfe 1967:44]. Он «видно, не этого грязного куска земли» (351), а почти в буквальном смысле эманация Света из мира будущего. Голубые глаза Михайлы, будто в подтверждение его «родства» с небесным светом, лучатся (349), и ему дорог образ Христа — «юного Бога» (348). Когда Михайла идет сквозь лес в окружении своих школьников, он и сам напоминает прекрасного юного Христа — или же Алешу Карамазова среди дорогих ему мальчиков, хотя как богостроитель Михайла стоит выше героя Достоевского. В своей белой рубахе он напоминает Матвею «белую парусную лодку» (358). По-лермонтовски мятежный Михайла, в отличие от своего индивидуалистического и романтического предшественника, обретает покой от жизненных бурь в творческом богостроительстве. Эта светозарная личность относится к тем, кто возвышает свою плоть «над грубою корою вещества» (Соловьев) деятельным целомудрием (говоря словами Федорова) и приближается к чудесному, но естественному преображению своей плоти силой мысли.

Проблема пола, очевидно, не самая главная из тех, что волнуют этого целомудренного человека, посвятившего себя делу. В отличие от «медведя Михи» и прочих монахов Савватеевой пустыни, одержимых мыслями о женщинах, «архангел Михайла» не подвержен необузданным порывам половой страсти, так как сублимировал их в «теургическую» деятельность. Так «медведь Миха» может превратиться в архангела Михаила в процессе чудесной метаморфозы, в основе которой лежит не выхолащивание, а, напротив, усиление мужской творческой активности. Архангелы, как известно, не слюнтяи, а воины.

Матвей — наиболее сложный персонаж повести, и он сам осознает противоречия своего характера, не скрывая в своей правдивой исповеди мучительных конфликтов души. По ходу повести он претерпевает трансформацию из эгоцентричного маловера в человека, который сливается со своим народом, созидающим всеобщего Бога, из вечно неудовлетворенного богоискателя в бесстрашного богостроителя-революционера. В этом Bildungsroman[86] Матвей вначале введен в заблуждение стремлением к зажиточной и спокойной жизни и в еще большей мере эгоцентричностью, присущей людям души. Лелея свои подлинные и воображаемые обиды, он представляет собой тип подпольного человека, сосредоточившегося на своей душевной боли. Как и его предшественник у Достоевского, он полагает, что страдания возвышают его над другими людьми. Явно намекая на «Записки из подполья», Иона и Михайла говорят о Матвее как о «мыши» (343), которая нежно любит свои «болячки» (354) и роет «норку в земле» (354), чтобы наблюдать мир из своего тесного и темного уединения. Правдивые слова Ионы и Михайлы задевают «больной зуб» (341) в душе Матвея, и он скрежещет зубами, когда Иона говорит ему, что «боль души» — не более чем самоудовлетворение (духовная мастурбация). Со временем Матвей, однако, преодолевает свой эгоцентризм и, сделавшись сторонником новой истины коллективного богостроительства, стерев границу между своим «я» и народом, становится