Подслушивать нехорошо, сказала я себе, и на цыпочкахдвинулась в сторону кухни: тут же, с подветренной стороны, обнаружилисьсантехнические удобства, для верности снабженные старорежимной крошечнойчеканкой: писающий мальчик и моющаяся девочка. Я ухватилась за ручку подмальчиком какая-никакая конспирация. И выставила ухо.

И через секунду поняла, что Ленчик разговаривает с Виксаном.Я узнала бы голос нашей (хех, уже «нашей», оперативно здесь делают операции!)поэтессы из многих других, довольно специфический, нужно сказать, голос:низкий, вибрирующий и какой-то плывущий. Как будто она хотела сосредоточитьсяна чем-то. Хотела и не могла.

— …значит, по второму разу, говоришь? — выдалаВиксан.

— Он им понравился. Он не мог им не понравиться, я таки знал…

— Обеим?

— Ну… Главное, что он понравился стриженой хамке. Он еевпечатлил.

— А вторая тебя не волнует?

Вот хрень, они говорили о фильме, точно. О фильме и о нас.Стриженой хамкой, естественно, была Динка, ведь я до самого последнего моментадемонстрировала длинноволосую блондинистую лояльность. Оч-чень интересно, чтоскажет Ленчик обо мне? И будет ли эта моя чертова лояльность по достоинствуоценена?

— Вторая… Вторая — нет. С ней проблем не будет. Онасделает все, что я скажу.

— Все ли? — позволила себе усомниться Вика.

— Абсолютно. В рамках проекта, разумеется. Я же несадист…

— Садист, Ленчик. Садист…

Ее голос был спокоен. Слишком спокоен. Абсолютно спокоен.Так спокоен, что я поверила сразу: садист. Садюга. Садюга, каких свет невидывал. Карабас-Барабас на заре туманной юности. Наплачемся мы с ним, ох,наплачемся…

— Это ведь только для тебя — проект. А для них этобудет жизнью. И им придется как-то справляться с ней. Девчонкам шестнадцать, аты хочешь их через колено сломать…

— Шестнадцать — это не так мало… Вполне сложившиесяличности. У них и паспорта теперь с четырнадцати, не забывай… Так что 134-ястатья Уголовного кодекса Российской Федерации не прокатит ни при какомраскладе…

— Да статья-то тут при чем? — Голос у Виксана сталсовсем безвольным.

— Ну, ты же ведь об этом думаешь?

— Ничего я не думаю…

— Думаешь-думаешь… Этические соображения тебя гложут,мораль опять же покоя не дает — и все прочее христианское дерьмо… Сразу видно —ширяться пора…

— Не твое дело…

— Да ладно тебе… Ну что так переживать из-за этихсосок? Наверняка в полный рост с парнями спят… При нынешней-товседозволенности… Ну скажи мне… Чего они могут не знать? Чего?!

— Да дело не в этом, — начала было Виксан, ноЛенчик перебил ее:

— Не трахай мне мозги! Я сам — психолог…

— Недоучившийся психолог. Недоучившийся…

— Какая разница. Все ключевые принципы человеческойпсихологии можно выгравировать даже на самом узком лбу… Я знаю, что делаю.

— Кто бы сомневался…

— Но ведь и ты в это ввязалась. И ты… Ведь это былатвоя идея, Виксанчик, вспомни!

— Моя? Ты называешь идеей наркотический бред? —тут же открестилась Виксан. Ленчик расхохотался:

— Да я ноги тебе целовать готов за этот бред. Возитьгероин караванами… Самолетами, пароходами…

— Ловлю на слове… А вообще и идеи никакой не было… Тыведь сам ее развил… До абсурда довел.

— А что ты думаешь? Ведь абсурд и есть гениальность.Идея гениальна, потому что она абсурдна. Потому что такого еще не было… Вовсяком случае, в нашем сифилитическом шоу-бизнесе…

— Ты забываешь одно, Ленчик. Они — не идея… И даже непроект…

— Пока не проект, Виксанчик. Пока… Но через несколькомесяцев…

— Они не проект… Они живые… Я очень хорошо эточувствую… потому что сама уже… уже неживая… Почти…

Я вдруг вспомнила серьги в бровях Виксана и ее проколотуюгубу. Тоненькие серебряные колечки, на них так легко набросить тоненькиесеребряные цепочки. Или — не тоненькие. Или — цепи. Наверняка Ленчик так иделает, когда никто не видит: приковывает к себе героиновую Вику серебрянымицепями… А ведь она совсем неплохая, Виксан. Совсем… Хоть и почти неживая…Почти…

— Тебе надо слезть с иглы, — голос у Ленчика былна удивление безразличным.

— Это совет?

— Это пожелание.

— Засунь его себе в задницу.

— Очень культурно… А еще — поэтесса! Тебе надо слезть сиглы, серьезно…

— Уж не ты ли собираешься меня с нее стянуть?

— Нет. Я — нет. Я уважаю свободный выбор человека.

— Вот как! Ты уважаешь свободный выбор человека — и недаешь никакого выбора этим девчонкам?

— Я дам им гораздо больше, чем свободный выбор. Я дамим саму свободу. Славу, деньги… Да они молиться на меня должны, малолетки!Ничтожества… Да на их месте мечтала бы оказаться любая шестнадцатилетняяписюха!…

— Свобода, слава, деньги… Да они нужны прежде всеготебе…

— Я не отрицаю… Мне все это нужно… Нужно… А разве тебене нужно?

— Нет.

— Ну да… Тебе не нужно ничего, кроме твоей вшивой дозы.За дозу ты готова душу заложить, только вот никто ее не купит.

— Ну ты ведь покупаешь?

Вот хрень! Писающий мальчик мелко затрясся у самого моеговиска: или это тряслась моя побелевшая ручонка, которая крепко ухватилась закосяк?…

— Черт, ты же знаешь, у нас ничего нет, кроме этой идеии этих девчонок. И ста тысяч на проект. Это гроши, но это — шанс. Нашединственный шанс.

— Твой. Твой единственный шанс.

— Какая разница?

— Никакой, — Виксан перешла на шепот, которыйзмеей заполз мне в ухо, устроился в раковине и зубами впился в мочку. —Нет никакой разницы между фильмом «Тельма и Луиза»… И тем, что ты собираешьсяим предложить…

— Великий фильм, ты ведь не будешь этого отрицать?

— Значит, не я виновата?… Значит, это фильм тебенавеял?

— И он в частности… Не цепляйся к словам… Совсем неважно,что было первично, что вторично… Важно, что этого еще не было… А быдло любитплатить денежки за то, чего еще не было… Быдло обожает новизну и остротуощущений. Неужели ты не понимаешь, каким может быть триумф?…

— Надеюсь, я подохну раньше, чем он наступит…

— Кто же тебя отпустит, милая моя? Ты — в звезднойкоманде… Добро пожаловать в вечность…

Ни хрена себе пафос! За такой пафос пристреливаютнедрогнувшей рукой!… Очевидно, Виксан была того же мнения, что и я: кухнюнаполнил ее тихий, вытянувшийся в струну смех.