— Больше жизни, твари живородящие! Больше жизни! —весело скалился он. — Вы же юные влюбленные девчонки, а не зомби состажем. Зритель должен вам верить! И сочувствовать. Запретная любовь всегдавызывает сочувствие!…

— Да какая же она запретная? — хмуро скалиласьДинка. — Мы чуть перед объективом не трахаемся, а ты говоришь — запретная…

С некоторых пор мы с Ленчиком были на «ты». Я — чуть раньше,из благодарности за «Рысенка»; до этого я была в лучшем случае Ренаткой, а вхудшем — «шлюхой и прошмандовкой», как говорил мой папахен в минутыпросветления. Динка — чуть позже, в отместку за «сучку» и «тварь живородящую».С Алексом и Виксаном все обстояло еще проще, «ты» приклеилось к их бледнымфизиономиям сразу и навсегда. И только с гением-шизофреником Лешей Лепко мыбыли на «вы» и шепотом.

Он и вправду оказался гениальным композитором.

Тогда, в «Питбуле», мы выбросили в притихшую толпусамострелов-папиков самый первый его хит на слова Виксана; он так и назывался —«Запретная любовь». Запретная любовь, короткие юбки, мокрые блузки, белыеносочки…

И — поцелуй. В финале, на последних тактах.

Как я дожила до этих последних так-тов, я не помнила в упор.Зато навсегда запомнила другое: Динка нужна мне. Нужна до безумия, до обморока.В жизни я не очень-то любила ее, наглую и самоуверенную, капризную, вздорную,ленивую, обожающую чипсы, которые я терпеть не могла… Иногда мне казалось, чтопроще поладить с нильским крокодилом и стаей пираний, чем с чертовой Динкой. Нотеперь, на сцене…

На сцене Динка оказалась моей единственной опорой. Моимангелом-хранителем в тяжелых ботинках. Должно быть, она боялась сцены гораздоменьше, чем я. То есть она не боялась ее в принципе, она вообще ничего небоялась, кроме Ленчиковых, покрытых известью зрачков. Это я, я была забитойТельмой. А она — отчаянной Луизой. Я не свалилась только потому, что каждойклеткой кожи чувствовала ее дыхание. Оно обволакивало меня, оберегало иподталкивало вперед.

Так я и продержалась до самого финала песни — только наДинкином дыхании, усиленном микрофоном, на Динкиных руках, которые время отвремени касались моих (удачная сценическая разработка Ленчика и Виксана).

А в самом финале… В самом финале, когда дыхание чутьсбилось, а руки чуть подустали, — в самом финале я сама потянулась к еегубам, вот черт… Я сама! Ее темно-вишневые губы перестали быть склепом, ненужно было больше протирать пыль с надгробий, менять засохшие цветы и гонятьящериц. Ее темно-вишневые губы стали простынями в розовых лепестках, на которыеопустилось, рухнуло, упало мое уставшее, дрожащее тело. И… Они больше не былинадменными, ее губы. И я простила им все — и нелюбовь ко мне, и любовь кчипсам, и ее дурацкое «тренируйся на кошках»… Я простила ей все… Я прощала ейвсе заранее, даже то, чего она не совершала, но могла совершить… И сумасшедшуюидею убийства Ленчика — я простила ей уже тогда…

И только рев обезумевших папиков заставил меня отпрянуть отДинкиных губ. С сожалением отпрянуть. Зал содрогнулся от аплодисментов, воплей,свиста — и они вспугнули нас, как птиц, заставили броситься к силкам кулис. Тамнас уже ждали Ленчик, Алекс и Виксан: Алекс и Виксан — смертельно-бледные, сбескровными губами. А Ленчик…

Ленчик торжествовал.

Теперь я видела только его лицо; оно, казалось, увеличилосьв размерах, заняло все пространство: монументальный нос, монументальный,высеченный из скалы подбородок; просторный безмятежный лоб и глаза. Гашенаяизвесть глаз зашипела и растаяла, выпустив на поверхность застенчивую, мутнуюголубизну. Ленчик притянул нас к себе и крепко обнял:

— Да! Вы сделали это! Да!.. Ну, что я говорил?!

К нам потянулись Алекс и Виксан. Поцеловать, приложиться,засвидетельствовать почтение. И мы, маленькие сучки, соплячки, твариживородящие, которые только что примерили на себя дерюгу первой славы — мыснисходительно позволили им приблизиться.

Теперь они были никем, Алекс и Виксан. И даже Ленчик, еслиразобраться. Теперь никто и не вспомнит о них, теперь они всегда, всегда будутв тени наших с Динкой тяжелых ботинок!… Теперь они были никем, а мы были всем.

Если у меня на секунду и возникло сомнение в этом, его сразуже смели рев, свист и аплодисменты папиков. Папики были покорены сразу инавсегда, две нимфетки-лесби прищемили им хвосты на раз-два; и пистолетныедула, и ножи-серборезы — тоже прищемили.

Динка взяла меня за руку и отвела в сторонку, к каким-токартонным ящикам. Она усадила меня, а потом опустилась на ящик сама: рядом,близко, касаясь меня всем телом. И крепко сжала мне руку, и уткнулась губамимне в волосы.

— Неужели это мы? — спросили Динкины губы у моихволос.

— Мы…

— Мы — «Таис»… Ты веришь в это, Ренатка?

— Верю, — сказала я и закрыла глаза.

…Папики унялись только тогда, когда мы снова выскочили насцену и снова прогнали свою «Запретную любовь», а потом — еще один,необкатанный шедевр Лешика с Виксаном: «Игла». И — «Твои глаза» на закуску.

После «Твоих глаз» питбульевское отребье снова потребовало«Запретную любовь». И я знала, почему именно «Запретную любовь» — из-зазапретного, темно-вишневого поцелуя в финале. Я и сама ждала этого поцелуя,Господи, как же я его ждала!..

А за кулисами нас ждал Ленчик. С новым руководством кдействию.

— Обо всем — потом, — обессиленным севшим голосомсказал он. — А сейчас — линяем отсюда. А то они вас в клочья порвут. Илиеще чего-нибудь похлеще… Серьезная публика. Тут ко мне уже делегациянаведывалась…

— С непристойными предложениями? — снисходительноулыбнулась Динка.

— Да нет… Вполне пристойными. И даже денежными… Послепоговорим. Вы молодцы, девчонки! Просто молодцы!…

* * *

…Мы покинули «Питбуль» через служебный вход, сопровождаемыепо-японски почтительно кланявшимся хозяином. И его секьюрити. Секьюрити, триздоровенных, растерянно улыбающихся бугая попросили у нас автографы, первыеавтографы в жизни. Мы оставили их: два — на манжете белых рубах, и еще один —на гладковыбритой щеке. Сколько же потом у нас было за два года — и щек, иманжет, и плакатов, и постеров, и сигаретных пачек, и блокнотов, и ладоней, иплечей, и животов, и ковбойских шляп, и бейсболок, и лбов, и фотографий… Исколько у нас было служебных входов и черных выходов, надписей в подъездах инадписей в лифтах, афиш и растяжек над центральными проспектами… И цветов, иписем, и безумных телефонных звонков, и самоубийств… Сколько же было всего,сколько…

* * *

«ИМЕНА»: Говорят, вы вместе живете… Соответствует ли этодействительности? Или это всего лишь досужие домыслы репортеров?

РЕНАТА: Вы же знаете наш принцип: «privacy» [4]— железобетонно"…