Все события, происходящие в романе, вымышлены, любоесходство с реально существующими людьми случайно.

Сентябрь 200… года

«А ведь она похожа на Ингу, — тупо подумалНикита. — Странно, что я заметил это только сейчас…»

Чертовски похожа. Надо же, дерьмо какое!

Похожа определенно. До смуглой, убитой временем родинки напредплечье. До хрипатого том-вейтсовского «Blue Valentine» — Инга с ума сходилаот этой вещи. Есть от чего, по зрелому размышлению. Особенно когда пальцы гитаристарассеянно задевают гриф в проигрышах. Проигрыши похожи на ущелья, в которых таклегко разбиться. Проигрыши похожи на ущелья, а Она — на Ингу.

Похожа, похожа, похожа…

Она похожа на Ингу, которую Никита не знает. И никогда незнал. Никита появился потом, и с ним Инга прожила другую жизнь. Восемь лет —тоже жизнь, кусок жизни, осколок, огрызок, съежившаяся змеиная шкурка. Ничегоот этой жизни не осталось, ровным счетом ничего. И только гибельНикиты-младшего — как жирная точка в конце. Никите так и не удалось перевестиее в робкое многоточие, даже почти эфемерного «Forse che si, forse che no» неполучилось.

«Forse che si, forse che no».

«Возможно — да, возможно — нет». Дурацкое выражение, восемьлет назад привезенное ими из свадебного путешествия, из итальянской Мантуи, гдеони зачали Никиту-младшего. Никите хотелось думать, что в Мантуе, хотя сразу жепосле Италии, в коротком, дышащем в затылок промежутке, были Испания иПортугалия, но… «Возможно — да, возможно — нет» — дурацкое выражение,украшающее эмблемы княжеского дома Гонзаго. Никиты-младшего больше нет, алабиринты остались. Они до сих пор скитаются в этих лабиринтах — Инга и Никита— до сих пор.

Боясь наткнуться друг на друга.

И все равно натыкаются.

Еще чаще они натыкаются на вещи Никиты-младшего, на егоигрушки — целое стадо гоночных машинок со счастливым номером Шумахера,кирпичики «Лего», роботов-трансформеров, безвольную мягкую фауну, набитуюсинтепоном… Автоматы, пистолеты, недоукомплектованные подразделения солдатиков,паззлы, книжки…

Инга до сих пор читает эти книжки — вслух, в гулкой пустойдетской, — и тогда Никите начинает казаться, что она помешалась. «Возможно— да, возможно — нет», говорит в таких случаях Инга. Это те немногие слова,которые она все еще говорит ему.

А Она и вправду похожа на Ингу.

Должно быть, Инга такой и была — до встречи с Никитой.Длинноволосая ухоженная блондинка двадцати трех лет, никаких мыслей о родах,после которых так разносит бедра. Аккуратно вырезанные ноздри, аккуратновырезанные губы, надменная тень капитолийской волчицы в глазах —сестры-близнецы, да и только! Вот только Инга выскочила замуж за первого жевстреченного брюнетистого симпатягу без роду-племени, наплевав на другого,совсем не такого симпатичного лошка-мужа… А Она, не будь дурой, взнуздала самогоперспективного жеребца в бизнес-табуне — пусть немолодого, но под завязкуупакованного. Его, Никиты, нынешнего хозяина.

Вдовца.

Теперь уже — вдовца.

Но он об этом еще не знает. И никто не знает. Никто, кромеНикиты.

Надо же, дерьмо какое! Хозяйская жена в хозяйской ванной — саккуратной дыркой во лбу. И он, Никита, на пороге. Его не должно быть здесь, вэтой ванной, отделанной под мрамор и такой стерильной, что даже кокетливое бидекажется выпаренным в автоклаве. Его не должно быть здесь, — и он здесь.

Дерьмо, дерьмо, дерьмо!…

Все так же не отрывая взгляда от розовой от крови воды, вкоторой парило Ее тело, Никита сбросил кроссовки и на цыпочках двинулся кджакузи. Носки сразу же промокли — от почти незаметных крошечных лужиц намраморном патрицианском полу.

Вода была еще теплой. Парное молоко, сказала бы Инга. Но онадавно не говорит об этом. Табу. У них много слов-табу: парное молоко, вода,озеро, кувшинки, песок, дети, мальчик, август, воскресенье, мой малыш,смеяться, крошка Вилли-Винки потерял ботинки, я люблю тебя… Никто больше неговорит Никите: «Я люблю тебя». Ему говорят: «Ты — убийца собственного сына».

Ему говорят об этом, даже когда молчат.

Ему говорят об этом, даже не произнося имени вслух: ведь егособственное проклятое имя — это благословенное имя Никиты-младшего. Имя — табу.Больше года Инга не произносила его имени вслух — с того самого августовскоговоскресенья, когда их сына не стало.

Вода, которая убила Никиту-младшего, тоже напоминала парноемолоко. Но Никита этого не помнит: только холод. Прозрачный холод, застывшаямелкая рябь озерного песка и тельце шестилетнего сына, над которым сомкнулсятяжелый штиль. Никита нашел Никиту-младшего не сразу, он даже не сразусообразил, что произошло. Еще совсем недавно голова сына горделиво возвышаласьнад поверхностью: смотри, пап, как я умею плавать, это ведь ты меня научил!…Все, все было бы сейчас по-другому, если бы Никите не пришла в голову адскаямысль выскочить на берег за маской и трубкой. Вернее, она пришла в головуНиките-младшему: «Ты обещал научить меня плавать с трубкой, пап, а еще —акваланг, а правда, что с аквалангом можно увидеть рыбок у самого дна?..» Все,все было бы сейчас по-другому, и Никита-младший уже ходил бы в школу, и наканикулы они обязательно поехали бы куда-нибудь все вместе, — скореевсего, в Мантую, Инге всегда нравилась Италия.

«Forse che si, forse che no».

No, no, no…

Нет. А «да» — уже никогда не будет.

Никита выскочил на берег, чтобы взять маску, перетряхнулджинсы, зачем-то вытащил часы — было без двадцати четыре: лучшее время дляленивого позднего лета, с ленивым солнцем и робкой, уже осенней паутиной натраве. Какой-то добродушный толстяк попросил у него закурить, и еще несколькоминут ушло на поиски сигарет и необязательный разговор. Несколько минут, вкоторые можно было спасти Никиту-младшего… И в эти несколько минут сын некричал, не звал на помощь — очевидно, он просто побоялся выглядеть в глазахотца слабаком. «Не будь слабаком!» — это был их девиз. Ничуть не хуже девизакняжеского дома Гонзаго. «Не будь слабаком!» — очень по-мужски. А толстяк,попросивший у Никиты сигарету, смахивал на бабу: застенчивый, плохообозначенный подбородок, покатые плечи, грудь, нависающая на живот… Он-то изабеспокоился первым, очень по-женски: «Ваш сынишка — просто молодчина, так увереннодержится на воде… Это ведь ваш сын? Я наблюдал за вами… Правда, сейчас его невижу»… Но даже и эта, вскользь оброненная фраза, не заставила Никитузабеспокоиться. Позднее лето, ленивое солнце, ленивая медовая вода — какое ужтут беспокойство! Только когда он обернулся и не увидел упрямого шелковистогозатылка Никиты-младшего — только тогда его кольнуло в сердце. Кажется, онкрикнул «Никитка!» и бросился в воду. Толстяк последовал за ним — Никитауслышал только, как охнуло озеро за его спиной: должно быть, именно такрезвятся киты на мелководье… Почему он подумал тогда об этом, почему?! Не оНиките-младшем, а о китах и мелководье…