невооружённым глазом — истачиваясь, ветшая, разваливаясь, ограничивая себя во всё меньших пределах, бойня катилась к своему завершению.

Те псы, что были в замке, ещё некоторое время бесновались, добивая раненых стражей, но и это запоздалое действие быстро завершилось: покой Хренуса, его уединение на втором этаже так и не было нарушено. Выскочив из замка, они тут же бросились прочь, преследуемые фермерами и их псами.

Коридор второго этажа упирался в массивную дверь, которая была слегка приоткрыта. Из зазора лучился бледный свет. Хренус остановился — неужели это дверь, за которой скрывается вспышка Серебряного Леса? Как тогда в саду? Тогда становится понятно сходство замка с теми домами, и всё встаёт на свои места, всё становится упорядоченно, закономерно, взаимосвязано, неслучайно. Всё происходит в своё время и обусловлено потребностью мироздания. О, это призрачное мерцание, его сноп искр, который не раз ослеплял Серого Пса, как оно его волновало. И вот, наконец, он стоит перед шлюзом ослепительного утра.

Серый Пёс прерывисто вздохнул и решительным движением распахнул дверь.

Внезапный блеск, внимательный свет изучающе прошёлся по Серому Псу. Но когда его интерес иссяк, Хренус увидел комнату в её истинном виде.

В ней не было ничего от Серебряного Леса, ничего от той атмосферы, ни малейшего тока.

Он находился в большой комнате, чьи высокие окна и обеспечивали значительную освещенность. По стенам комнаты были расставлены в большом количестве столы и шкафы, все полные разнородным хламом; порой он превышал вместимость стола или шкафа и тогда скапливался кучами на полу. Издалека разобрать, что составляло этот сонм объектов было сложно из-за витавших в воздухе плотным туманом частиц пыли — их переливание на свету было единственным, что могло сойти за мерцание. В комнате царило ощущение стагнации, преждевременного старения (Помещения сенильного ходока, ещё дрожит в воздухе сухой рассветный кашель и шарканье плохо слушающихся лап).

Ошеломлённый Хренус сперва не заметил, что в комнате он не один. У окон стоял кот. Он был несколько толстоват и имел светлую пушистую шерсть, которая ещё больше подчёркивала его видимую округлость (Роба траппистского монаха). Этот кот, видимо, обернулся на шум открывающейся двери, так как его морда была повёрнута в сторону Хренуса. Однако смотрел он куда-то по диагонали, мимо Серого Пса, и в его стеклистых, щурящихся глазах нельзя было прочитать конкретного ощущения — либо канонада дистрессов, гремевшая внутри, была надёжно скрыта за звукопоглощающими створками, либо там царило всепокрывающее безразличие, которое не могла поколебать даже близость смертельной опасности. Довершал этот курьёзный облик тот факт, что кот периодически издавал чавкающие звуки, хотя ничего не жевал.

Сияние грязно стекало прочь.

Значит, всё это было сделано лишь для того, чтобы привести его сюда, к выполнению приказа Газового Пса (Приманка фальшивого свечения). Хренус чувствовал, что предал самого себя. Ощущение позора, видение собственного унижения и страха от величины подлости, проявленной по отношению к самому себе. Последнее виделось ему в виде зрительного образа — поглощающее все звуки ущелье.

«Я усмехался, усмехался и усмехался. Давил усмешкой свой стыд. Снова себя обманул. Снова сам себя сделал глупым. Снова сделал себя бессильным. Снова утратил свой мускул. Снова исчез мой образ. Снова я проиграл. Стал фарсом. Мой текст пригвоздил меня к земле».

В прохладной отстранённости он подошёл ближе к столам, сумев рассмотреть их содержимое: он увидел неоконченные картины, нарисованные лишь фрагментарно, кипы ручек для каллиграфии, какие-то разноцветные тряпки, из которых когда-то пытались сшить одежду, музыкальные инструменты — расстроенные и запылённые, полуслепленные скульптуры людей и котов без разных частей тел и со смазанными чертами. Этот кот вступал на все возможные плацдармы искусств. И несмотря на то, что во всех этих работах (особенно картинах) чувствовался талант и наличие замысла, их повсеместная неоконченность некрозом проступала в глазах наблюдателя. Взгляд Хренуса упал на кипу исписанных листов, глаза машинально выхватили несколько фраз:

«Я, плотоядный лукомон, бродячая ксерокопия шкуры оцелота, потомственный гаруспик, гадающий на слепых мышах и пустой болтовне, вечный могильщик гробницы цветных псов, скитающихся по земля венетов в поисках неких вещичек».

И затем, спустя несколько неразборчиво написанных абзацев:

«— Ну вот. Мы с тем котом, его Фалафель зовут, небольшое представление завтра готовим — наклонившись к самому уху Кулька, тихо произнес Кокошник, акцентируя внимание на слове "представление".

— Ну и что?. А-а-а, я понял, п-р-е-д-с-т-а-в-л-е-н-и-е — так же, будто пародируя Кокошника, произнес пока еще таинственное, точнее, что за ним скрывалось, слово Кулек».

Хренус, прочитав эти фрагменты, испытал странное чувство сопричастности Кота к его истории, будто Кот написал, пусть и незримо для Хренуса, свою часть этой истории, приложив, тем самым, своё усилие к тому, что они оказались здесь; будто он какое-то время был соавтором Серого Пса. Но незавершённость его части повествования делала это чувство совсем слабым, отдалённым.

Все эти персонажи теперь мертвы. Фалафель, Кокошник, Кулёк — все они мертвы и свалены в общую могилу незавершённого текста. Видимо, они были рождены нежизнеспособными, контекст их не требовал.

От осознания этого факта, Серому Псу стало несколько грустно, и он ещё раз пристально вгляделся в кота, в его отстранённые, расфокусированные глаза.

За ними Хренус увидел:

Небольшой жёлтый дом на тихой дачной улице,

Заросли малины,

Стыдливые воспоминания,

Кошку, охрипше зовущую кого-то в тёмных комнатах,

Старика, создававшего до безумия гениальные приспособления и теории,

Дух, левитирующий над спящим телом, из которого вышел (он смотрит на него с любопытством),

Нерешительность, рождённую всё тем же неприложенным умением,

И, наконец, опостылевшее ощущение недополученных опытов, рождающее желание создать их запоздалый суррогат.

Хренус продолжал по инерции смотреть на кота, но теперь его мысли обратились внутрь:

«Зачем нужны выедающие себя стихи, отданные на сожжение призрачному мерцанию? Зачем нужно само это призрачное мерцание? Оно всегда неуловимо, всегда где-то за углом, в двух минутах, завтра. Это лишь очередная уловка, чтобы потянуть время, чтобы продлить контроль, обратить внимание на не стоящие того вещи, привести к нужному результату. Всё оно превращает в тоскливую золу, усталость разрушенной дороги, заваленный туннель, невозвращающееся эхо. Мысли похороненных при жизни, пьяное забытьё на ступенях, вкус просроченных дней».

Кот почему-то резко поморщился, как будто надкусил дольку лимона:

— «Ссссс»— сопроводил он свою гримасу шипящим звуком.

Хренус сказал в гулкую незаполненность комнаты:

— «Нет никакого призрачного мерцания»-

Кот на это промолчал.

— «А̀РРРВВВВ!»— С надсадным рыком в комнату ворвался Плывущий-по-Течению — «Хрѐнус! Хрѐнус! Хрѐнус! Фѐрмеры! Фѐрмеры! Фѐрмеры! Пйсы̀! Пйсы̀! Пйсы̀!»— Тут он сделал над собой усилие и разорвал цикл повторов — «Всѐх пѐребили!»-

Он обвёл пульсирующим взглядом комнату и, заметив кота, подчеркнул его голосом:

— «Хрѐнус! Это̀ жѐ ко̀т! Что̀ та̀кое?! Убѐй ѐго,