ухудшалось, и кончина его не столь уж неожиданна. Можно поверить и в то, что после смерти мужа Дити попыталась вырваться из хватки его семьи.

С ней явно что-то случилось, но вот что? Потому-то, наверное, и молчали родные – видимо, дело настолько щекотливое, что его не раскроешь перед наемным писцом, которому обычно диктуют письма. Всю правду узнаешь, только оказавшись дома, но отпуска еще ждать и ждать.

Кесри повалился на койку и замер, прислушиваясь к привычным лагерным звукам: звону колокола, отбившего время, смеху пьяных солдат, возвращавшихся из борделя, ржанию лошадей в стойлах. Где-то вдали молодой голос пел песню о побывке в родной деревне.

Девятнадцать лет полк был домом и семьей Кесри, но вот теперь стало ясно, что они так и не сроднились. Мечтам его о чине субедара сбыться не суждено. Нирбхай Сингх с родичами этого никогда не допустят: они видели в нем незваного чужака и нашли бы способ ему воспрепятствовать. Противнее всего, что все это никакая не новость, в душе он всегда это знал, но только боялся признать.

От мысли этой нахлынула неприязнь к себе и тем, кого считал товарищами по оружию. Вспомнилось, как он отмахивался от слов Гулаби, предупреждавшей о недоброжелателях. Теперь и ей придется оборвать с ним связь, иначе лишится своей должности в борделе – уж этим субедар озаботится.

Кесри понимал, что ради Гулаби, да и собственного блага ему надо покинуть полк. Изгою нести службу невозможно, такие примеры уже бывали. Во власти субедара сделать так, что он не сможет исполнять свои обязанности: на утреннем построении никто не подчинится его приказам.

Сомнений нет – придется уйти. Но вот куда? С его званием и должностью перевод в другую часть весьма затруднителен, отставка же означает потерю пенсии, до которой осталось всего ничего. Ну и как быть?

Надо ж всем этим событиям подгадать такое время, когда он жутко устал и голова соображает плохо. Вытянувшись на койке, Кесри задремал. Когда он очнулся, рядом сидел Пагла-баба.

– Чего ж ты дрыхнешь, Кесри? Не слыхал, что завтра Ми-саиб отбывает в Калькутту?

Кесри рывком приподнялся:

– Что-что?

– Разве он тебя никуда не звал?

Сразу вспомнилось предложение адъютанта.

– Хочешь сказать, мне надо стать волонтером?

– Ну да, а что еще остается?

Кесри соскочил с койки и выглянул из палатки. Уже минула полночь, но в жилище адъютанта на другой стороне плаца по-прежнему горела лампа.

– Ступай, не медли, – сказал Пагла-баба.

Кесри схватил его за руку:

– Сейчас иду. Слушай, у меня просьба: скажи Гулаби, чтоб ночью пришла, я хочу повидаться напоследок.

– Тхик хай, ладно, передам.

Пагла-баба исчез так же бесшумно, как появился. Расправив плечи, Кесри зашагал к палаткам англичан.

Будь на месте капитана кто другой, он бы не решился беспокоить офицера в такой час. Но у них с Ми были иные отношения, и горевшая лампа в палатке адъютанта как будто говорила, что он кого-то поджидает.

– Разрешите, Ми-саиб?

– Кто там? – Капитан откинул входной клапан и выглянул наружу. – А, это ты, хавильдар. Заходи.

Ми готовился к отъезду: возле койки набитый вещами сундук, на столе кипа бумаг.

– Рано утром отбываю в Калькутту, – коротко известил капитан.

– Я знаю, сэр. Потому и пришел.

– Да? Ну говори.

– Я хочу поехать с вами.

– Вот как?

– Так точно. Решил стать баламтёром.

Капитан широко улыбнулся и протянул руку Кесри:

– Ай да хавильдар! Молодчина! Не знаю, почему ты передумал, но я чертовски этому рад!

Наигранная веселость и притворное неведение не обманули Кесри. Как всякий толковый адъютант, Ми был в курсе всего, что происходит в полку, никакие стычки и ссоры, кражи и дрязги не ускользали от его внимания. Для Кесри, побывавшего первым и наиболее доверенным информатором капитана, не было секретом, что в каждой роте или взводе у него есть осведомители. Весть о сходке в шатре субедара тотчас достигла его ушей, и он, конечно, мгновенно понял, чем она грозит Кесри. В полку и раньше объявляли изгоями не только сипаев, но и английских офицеров, которых, как в таких случаях говорилось, “отправляли в Ковентри”, то бишь подвергали остракизму.

Кесри понял, что вовсе не по неведению, но из тактичности адъютант не обмолвился о его бедах.

– Спасибо вам, каптан-саиб, – сказал он, растроганный донельзя.

– Значит, решено, – отмахнулся от благодарности капитан. – Не думаю, что командир полка станет возражать, но давай-ка подпишем бумаги прямо сейчас, чтоб утром сразу их подать.

Оформляя документы, он был деловит, и только, но, покончив с бумажной волокитой, встал из-за складного столика и обнял Кесри за плечи.

– Я очень рад, что ты едешь, хавильдар, – сказал он с необычной серьезностью. – И сильно на это надеялся. Вряд в полку найдутся два других человека столь близких, как мы с тобой.

От подобной прямоты Кесри опешил. Сам он не сумел бы так сказать, но его поразила верность этих слов. После почти двадцати лет совместной службы никто из однополчан ему не посочувствовал, и единственный, кто дружески его обнял, был человек не его касты и цвета кожи, но англичанин, от кого это никак не ожидалось. У Кесри защипало глаза, и он с изумлением понял, что сейчас расплачется.

К счастью, разговор уже завершался.

– Ну вот и ладно, – сказал адъютант. – Утром после завтрака подойди к офицерской столовой.

– Слушаюсь. – Кесри отсалютовал и вышел из палатки.

Была глухая ночь, городок опустел. Кесри вернулся к себе и собрал вещи в дорогу, то и дело прислушиваясь, не раздадутся ли шаги Гулаби, хотя в душе знал, что она не придет. Обиды он не держал – если б их застукали, ее бы ждало суровое наказание, и, конечно, безрассудно так рисковать куском хлеба, своим и подопечных девушек.

Все это Кесри прекрасно понимал, однако мысль, что они больше никогда не увидятся, наполняла печалью. Никто так не знал его ран, как она. Проворные пальчики ее вдыхали жизнь в грубые рубцы и творили чудеса, превращая старые раны в оазисы наслаждения. Казалось, сейчас все его шрамы вопиют об этих руках.

Вспомнилась их первая встреча, когда он, зеленый рекрут, пришел к Гулаби, а его внутренний голос увещевал, что в свой срок за удовольствие взыщут высокую плату. И вот такой день настал. Кесри твердо решил, что отныне он вновь исповедует самодисциплину и воздержание, забытые по вступлении в полк, – возвращение к брахмачарье[46] станет карой за годы солдатской распущенности.

Вспомнились бои, перестрелки, былая гордость за свой полк, и во рту возникла противная горечь. Но ведь именно Дити способствовала тому, что он оказался в этом полку. Не знак ли судьбы, что она же стала причиной ухода из него? Однако злости на сестру не было. Во всем виноват он один: предался тщетной надежде и ради собственных амбиций пожертвовал своей любимицей, отдав ее в семью Бхиро Сингха, хотя отлично знал, что там за люди.

И если теперь Дити потребовала расплаты, винить ее в том нельзя.

После той ночи любви Захарий себя чувствовал еще хуже, чем предрекала мадам: его не только снедали угрызения совести, вдобавок он холодел от страха перед вероятным возмездием мистера Бернэма, знаки всесилья которого мерещились повсюду. Что Берра-саиб с ним сделает, прознав о неверности жены? Содрогаясь от этой мысли, Захарий крыл себя последними словами за бездумный риск ради