о мелочах, – тихо произнес он. – Трудности эти надуманные. Как только примете решение, все встанет на место.

Часовщик уже завоевал ее доверие, но пока не хватало духу броситься в омут с головой.

– Позвольте мне все обдумать, Задиг-бей. Как буду готова, через Вико я вас извещу. А сейчас давайте распрощаемся.

18 ноября 1839

Хонам

Трагедия в Хумэни взбудоражила комиссара Линя и его окружение, что никак не отразилось на облике Кантона. Здешняя жизнь идет своим чередом, люди занимаются повседневными делами, и это, по мнению Комптона, целиком совпадает с желанием властей. Даже официальные донесения преуменьшили событие: в Пекин сообщили о небольшом столкновении, в котором серьезно пострадали и британцы. Комптон считает, это сделано во избежание паники, но, по-моему, тут еще попытка сохранить лицо и отвести от себя императорский гнев.

Однако подспудно бой этот многим открыл глаза. Скажем, Комптон до глубины души потрясен тем, что видел в Хумэни. Нынче проявилась его склонность досадовать и тревожиться, обычно скрытая за показной веселостью. Он не стыдится этой своей черты и в ответ на укоры цитирует Мэн-цзы[47], что-нибудь вроде “Беспокойство о напастях позволяет выжить, а благодушие ведет к катастрофе”.

Теперь его раздражительность частенько достигает точки кипения. Прежде он весьма равнодушно воспринимал переводы текстов. Но сейчас язык, похоже, стал полем брани, а слова – оружием. Порой Комптон взрывается от негодования, читая английские переводы китайских официальных документов.

– Вы только гляньте, А-Нил! Посмотрите, как искажен смысл!

Он оспаривает абсолютно все, даже само слово “Китай” на английском:

– В китайском языке нет такого названия, английский же заимствовал его из санскрита и пали. Китайцы используют иной термин, который по-английски ошибочно представлен как “Срединное царство”.

На его взгляд, более точный перевод – “Центральные государства”, что, видимо, сродни нашей индийской Мадхьядеши[48].

Всего больше его бесит перевод китайского иероглифа “и” как “варвар”. Этот иероглиф, говорит он, всегда использовался для обозначения того, кто родом не из Центральных государств, иными словами – иностранец. До недавних пор американцы и англичане так его и переводили. Однако в последнее время некоторые переводчики настаивают, что “и” означает “варвар”. Им неоднократно указывали, что слово это применяется в отношении многих известных и почитаемых в Китае людей вплоть до нынешней правящей династии, однако они считают, что знают лучше. Кое-кто из них печально известен контрабандой опия и умышленно коверкает китайский язык, дабы создать неприятности. Поскольку капитан Эллиотт и его начальство не владеют китайским, они принимают на веру сказанное этими переводчиками и убеждены, что слово “и” наделено оскорбительным оттенком. В результате возник повод для большого недовольства.

Все это доводит Комптона до белого каления:

– Всезнайки, будь они неладны! Как смеют они заявлять, что в их “варваре” и нашем “и” отражен один и тот же образ? Мат доу гаа, сплошное вранье!

И я бы, наверное, возражал, если б “чужеземца” – на санскрите явана, на бенгали джобан – переводили “варваром”. Пожалуй, Комптон прав в том, что англичане умышленно используют это слово, ибо нас-то и считают варварами. Они хотят войны, ищут для нее повод, им сгодится даже лексема.

Однако бой в Хумэни имел кое-какие хорошие последствия, в том числе и для Комптона. К примеру, комиссар Линь стал обращать больше внимания на перевод текстов и сбор информации. В итоге положение Чжун Лоу-сы в официальных кругах значительно укрепилось. Комптон этим очень гордится, ибо его наставнику наконец-то воздали должное.

По словам Комптона, мандарины всегда считали изучение заморского бытия делом неважным и даже малопочтенным. Чжун Лоу-сы не брезгует общаться с моряками, судовладельцами, купцами, переселенцами и прочими, но многие его коллеги находят это неподобающим, ибо в глазах китайского чиновничества данный класс неблагонадежен.

Вот потому-то долгое время трудами старца пренебрегали. Он смог продолжить свою работу, когда слух о ней достиг ушей бывшего губернатора провинции Гуандун, желавшего больше знать о чужеземных торговцах и их странах. Благодаря ему Чжун Лоу-сы получил должность в престижном учебном заведении, и вот так Комптон оказался на его орбите.

Семья печатника не одаривала мир учеными и государственными деятелями; сын компрадора, Комптон вырос на Жемчужной реке в тесном соседстве с иноземными моряками и дельцами, которые обучили его английскому языку, поведали о заморских странах и наградили английским именем.

И он не один такой – на берегах Жемчужной сотни тысяч людей, которые зарабатывают на жизнь торговлей, близко общаясь с иноземцами. У многих есть осевшие на чужбине родственники, и потому они в курсе того, что происходит в иных странах. Однако познания их редко пробиваются к ученым и чиновникам у кормила власти. Кроме того, простые китайцы отнюдь не горят желанием попасть на заметку мандаринам – какое им дело, что те думают об устройстве мира? Веками народ живет по пословице “До Бога высоко, до царя далеко”. Что ж, верно: не буди лихо, пока оно тихо.

Я полагаю, точно так же было в Бенгалии и Индостане во времена европейского нашествия и даже раньше. Великие мудрецы и государственные мужи мало интересовались внешним миром, а потом в один прекрасный день он взял и поглотил их.

После унижения, пережитого на приеме у Дафти, Захария утешало только одно – воспоминание о прощальном взгляде, брошенном миссис Бернэм. Если б не тот мимолетный взгляд, он бы уже поверил, что волшебная ночь в будуаре была лишь плодом его воображения, а сам он и впрямь “никто, просто молотчик”.

Именно это воспоминание породило тревогу, когда через пару дней возле баджры появился слуга с подносом бледно-желтых сластей.

Что за дела?

Вопрос-другой разъяснил, что это угощение в честь большого праздника, ради которого Берра-биби объявила челяди непредвиденный выходной.

Отказаться было, конечно, нельзя, и Захарий отнес угощение в каюту. Пристроив поднос на стол, он разглядывал сласти, укрытые серебристой фольгой.

Что означает сей дар? В нем зашифровано какое-то послание? Слуга не сказал прямо, что угощение от хозяйки, однако все в доме происходило только с ее ведома.

Захарий лег на кровать и закрыл глаза, чтобы не смотреть на особняк и ни в коем разе не позволить воображению проникнуть в будуар. Хватит с него немыслимых мук последних недель, новых картин уже не вынести.

Он лежал навзничь, стараясь не прислушиваться к голосам слуг, шумно покидавших имение.

Скоро оно совсем опустеет…

Захарий постарался изгнать эту мысль, но потерпел неудачу и тогда решил, что лучше ему отправиться в город. Сунув в карман последние медяки, он зашагал к киддерпорским докам, где в излюбленном матросами притоне заказал порцию карибата и стакан разбавленного грога. Желая убить время, он вступал в разговоры с незнакомцами и выставлял им скверную выпивку, покуда карман его не оскудел. Захарий так и сидел бы до утра, но вот незадача – по случаю праздника питейная закрылась раньше, и еще до полуночи он вернулся к баджре.

Особняк был темен, все слуги разошлись, и только пара сторожей дремала у ворот. Захарий уже ступил на сходни, когда вдруг заметил огонек, мелькнувший в отдалении. Он присмотрелся, но больше его не увидел. Внезапно возникла мысль, что в дом пробрался злоумышленник. Необходимо проверить. Ноги сами понесли его к особняку, и он дал себе слово, что только наскоро осмотрится, удостоверившись, что все благополучно.

В памяти был свеж ранее проложенный маршрут, и Захарий крадучись проскользнул к дереву перед будуаром, в зашторенном окне которого виднелась полоска света.

Не