– Папа, не волнуйся. Со мной все хорошо. Но говорить не могу – я должна освободить телефон: тут рядом со мной человек… В общем, я потом тебе все объясню.

Жак попытался было что-то спросить, но она уже дала отбой.

Он провел бессонную ночь. Манифестации продолжались много дольше, чем он мог предположить. «Говорящие головы» на телеэкране были удивлены не меньше, потому что все это грянуло совершенно неожиданно, и мало что предвещало такое развитие событий, однако пытались демонстрировать спокойствие и объясняли столкновения студентов с полицией, то и дело прибегая к помощи пышно изъясняющихся социологов, политиков, аналитиков, иногда – правоохранителей, и совсем редко – студентов.

От пережитого волнения он без сил повалился на диван. А когда открыл глаза, был уже белый день, и пора было идти на службу, однако телевизор – так всю ночь и проработавший – предупредил, что лучше сегодня не выходить из дому, потому что «анархисты» заняли университетские аудитории, станции метро, перекрыли улицы и парализовали уличное движение. Иными словами, как выразился кто-то из комментаторов, попрали фундаментальные права всех граждан.

Он позвонил на работу, но никто не снял трубку. Тогда он связался с головным офисом, и незнакомый сотрудник, которому пришлось провести там ночь, потому что он жил в предместье и никак не мог добраться до дому, сказал ему, что сегодня по городу лучше не передвигаться: на службу вышли всего несколько человек, живших рядом со штаб-квартирой компании. Жак попросил неизвестного передать трубку начальнику, но тот, как и многие другие, предпочел остаться дома.

Меж тем, вопреки ожиданиям, накал противостояния не спадал – а скорее наоборот: когда полиция пошла на крайние меры, ситуация обострилась.

Сорбонна, символ французской культуры, была захвачена; профессора либо изгнаны, либо примкнули к студентам. Созывались митинги, и обсуждаемые там вопросы либо немедленно отвергались, либо тотчас проводились в жизнь, сообщало телевидение: оно теперь отзывалось о мятежных студентах с большей симпатией.

Все окрестные магазины были закрыты – за исключением одного, принадлежавшего какому-то индусу, где выстроилась длинная очередь покупателей. Жак, терпеливо стоя среди них, слушал их разговоры: «Почему бездействует правительство? – Мы содержим полицию на наши налоги – зачем она нужна, если не в силах справиться? – Во всем виноваты коммунисты. – Во всем виновато образование, которое мы даем нашим детям, а они теперь считают себя вправе отвергать все, чему мы их учили».

И прочее, в том же роде. И только одного никто не в силах был объяснить – почему же все это случилось. «Еще не знаем».

Прошел первый день.

За ним второй.

Завершилась первая неделя.

Положение становилось все более напряженным.

Квартира Жака на невысоком холме Монмартра находилась в трех остановках метро от его офиса, и он, стоя у окна, откуда неотрывно высматривал на улице дочку, видел, как стелется дым от горящих покрышек, слышал, как завывают сирены. Мари появилась через трое суток, быстро приняла душ, взяла кое-что из его вещей – ее одежда осталась в другой квартире – наскоро перекусила и снова ушла, повторив: «Потом все объясню».

И то, что Жак поначалу счел скоропреходящим явлением, краткой вспышкой ярости, охватило всю страну – была объявлена всеобщая забастовка, рабочие захватили большую часть заводов и удерживали в заложниках их владельцев, подобно тому, как студенты неделю назад захватили университеты.

Франция оцепенела. И дело теперь было уже не в студентах, которые, кажется, сменили лозунги и теперь потрясали транспарантами «Свободная любовь!», «Долой капитализм!», «Требуем открыть границы для всех!» или «Буржуа, вы ничего не понимаете!»

Дело было во всеобщей забастовке.

О происходящем Жак узнавал только из телевизора. К своему удивлению и стыду он услышал однажды, что после двадцати дней кромешного ада президент Франции генерал Шарль де Голль, тот, кто организовал Сопротивление нацистам, а впоследствии прекратил колониальную войну в Алжире, кто неизменно вызывал всеобщее восхищение, заявил наконец своим согражданам, что намерен провести референдум ради «культурного, социального и экономического обновления». И в том случае, если результаты будут не в его пользу, – уйти в отставку.

То, что он предлагал, было пустым звуком для рабочих, глубоко безразличных к свободной любви, к открытым границам и к прочему в том же роде. Они думали только об одном – о существенной прибавке жалованья. Премьер-министр Жорж Помпиду встретился с лидерами профсоюзов, с троцкистами, с анархистами, с социалистами, и лишь с этой минуты острота кризиса пошла на убыль – потому что когда все силы сошлись лоб в лоб, оказалось, что каждая преследует собственные цели, только их считая справедливыми и обоснованными.

Жак решил выйти на манифестацию в поддержку Де Голля. Вся Франция завороженно наблюдала за происходящим. Марш, прошедший едва ли не по всем городам страны, собрал множество людей и заставил тех, кто начал «анархию» (так Жак для краткости называл череду этих событии), отступить. Были подписаны новые трудовые соглашения. Студенты, которым нечего было теперь отстаивать, начали возвращаться в университетские аудитории, окрыленные ощущением победы, на самом деле не значащей ничего.

В конце мая или в начале июня (он точно не помнил) Мари наконец вернулась домой и сказала, что они добились всего, чего хотели. Жак не стал спрашивать, чего же они хотели, а объяснять дочь не стала: она казалась усталой, подавленной и разочарованной. Рестораны уже открылись, и они пошли поужинать при свечах, и за столом избегали говорить о недавней буре: Жак не мог признаться, что участвовал в манифестации в ПОДДЕРЖКУ правительства – и всерьез воспринял лишь ее слова:

– Мне тяжко здесь. Хочу поездить по миру, а потом поселиться где-нибудь вдалеке.

Потом Мари все же отказалась от своей идеи, заявив, что «сначала надо окончить университет», и Жак понял, что победу одержали те, кто ратовал за Францию процветающую и конкурентоспособную. Истинных бунтарей нисколько не заботит высшее образование и диплом.

С того времени он прочел тысячи страниц, на которых философы, политики, издатели, журналисты объясняли и оправдывали майские события. Ссылались на закрытие университета в Нантере[10], случившееся в самом начале месяца, однако это не могло ни объяснить, ни оправдать всплеск ярости, так поразившей Жака, когда он стал свидетелем тех событий.

И ни разу ни единая строчка не заставила его воскликнуть: «Ах, так вот из-за чего разгорелся весь сыр-бор!»

Вторым – и решающим – событием, так преобразившим жизнь отца и дочери, стал обед в одном из самых роскошных парижских ресторанов, куда он водил особо важных клиентов, которые при благоприятных условиях могли бы покупать его продукцию для своих стран. В самой Франции май 1968 года уже остался позади, но пламя перекинулось на другие части света. Никто не хотел поднимать эту тему, и если какой-нибудь иностранный клиент отваживался все же затронуть ее, Жак деликатно переводил разговор на другое, уверяя, что «газеты вечно делают из мухи слона».