Меня передернуло.

— Разве здесь нет женщин?

— Есть, но не в штабе. Здесь только я. Шлюхи живут отдельно, у рва. Мартин их сюда на порог не пускает. Брезгует, видать.

Толстуха была какой-то теплой и простой. Очень напоминала мамину подругу с Песчаной улицы. Сидели вечером, пили чай или вязали. И постоянно тихонько говорили. Я никогда не прислушивалась к этой болтовне.

— Но я тебе не то сказать хотела. — Теперь она почти шептала: — Ты никому тут больно-то не верь. Верь, конечно, куда совсем без веры, но и своими мозгами думай. Головой кивай, а сама подумывай. Ты, видно, деточка не глупая. И мне не больно-то верь. Ох, — она с досады скривила губы. — Ну, что глазищи таращишь? Ах, глазищи какие, что б тебя… — она махнула справной рукой. — Но, остерегайся, девка. Я стряпаю, но и слушаю. Они меня не замечают, я что жаровня, что со мной считаться. Разговоры были про тебя. Как сказали, что ты беглая наложница — так слюной все они изошли.

Я сглотнула и стиснула зубы:

— Почему вы это мне говорите?

— Так не для того ведь бежала, рискуя головой, чтобы с одного проклятого члена соскочить, а новой дюжиной обзавестись.

Я сжала кулаки:

— Не для того.

— Ты сейчас на меня не смотри, я в свое время знойной девкой была. Знаю, о чем говорю. Не знала бы — шоблу свою не нянчила. Ты головой подумай: кому стоит отпирать, а кому нет.  Пойду, — она поставила тарелку и стакан воды прямо на кровать, — дел у меня!.. Скучно станет — приходи ко мне на кухню. А сейчас ешь, запирайся и спать ложись. Но крепко запирайся, мой тебе совет.

— Что значит: «кому стоит отпирать, а кому нет»?

Толстуха повела тонкой черной бровью:

— А ты полежи, подумай. Может, поймешь.

— Как тебя зовут?

— Санилла.

— Санилла, кто такой Доброволец?

Толстуха хмыкнула:

— Император Котлована, если хочешь. Вот и подумай.

Она поймала мой взгляд, вновь села рядом и с жаром зашептала:

— Когда-то он влюбился в одну рабыню. Копил деньги, чтобы выкупить ее. Она деньги взяла, а его выдала, когда он в ограду залез. Под петлей стоял. Как бежать удалось — не знаю. Только с тех пор не любит он баб. Кроме как сучками и подстилками не называет. Но свое не отдает. Потому и говорю: подумай. И дверь накрепко запирай.

— Санилла, ты можешь достать мне нож? Плачу имперским золотом.

Лицо толстухи осунулось:

— Об этом лучше и думать забудь. Если невзначай порежешь кого — живой тебе не выйти. Забудь.

Толстуха вышла, многозначительно стукнув в дверь:

— Запирай.

Я последовала ее совету — задвинула хлипкий засов, подергала дверь: можно одним пинком вышибить. Это не преграда.

Не хотелось ни есть, ни спать. Я отставила тарелку с пирогом на пыльный подоконник, засыпанный дохлыми бабочками, но воду выпила, чтобы сбить во рту кислятину после дынной браги. Вкус был омерзительным. Жидкость оказалась тягучей, будто тухловатой, с привкусом железа и какого-то аптечного лекарства. На дне пустого стакана перекатывались нерастворенные белые кристаллы. Сил едва хватило, чтобы поставить стакан на пол у кровати. В глазах помутнело, и все вокруг накрыла черная пустота.

Я отказывался понимать эти слова. Они просто не могли существовать. Они преступны. Невозможны. Я тряхнул брата за грудки и прижал к стене — он даже не сопротивлялся, позволял себя трясти, как фруктовое дерево. Снисходительно ждал, когда успокоюсь. Меня прошибало волнами жара так, что казалось, сварится мясо и свернется кровь.

— Скажи, что это ложь, — я снова и снова встряхивал его. — Как? Скажи мне, как?

Ларисс, наконец, отвел мои руки, поправил мантию.

Я оперся о стену, чувствуя ладонями холод камня. Опустил голову, стараясь выровнять дыхание. Не был бы он братом, я раскроил бы ему голову — и этого было бы мало. Мало, черт возьми! Я сжал кулаки и несколько раз ударил о стену. До разлившейся боли. До красноты. До дребезжащего по всему телу отзвука удара.

Брат был на удивление спокоен, если не сказать насмешливо-равнодушен:

— Нет ничего непоправимого… Кроме смерти. И глупости.

Как же хотелось съездить по его темному тонкому лицу. Внезапная догадка заставила меня отстраниться и рухнуть в кресло:

— Ты все знал… Твою мать, ты же все знал…

Я чувствовал себя обессиленным. Больным.

Ларисс все еще поправлял складки одежды. Педантично и неторопливо. Если бы я не знал его, мог бы подумать, что он упивается моей растерянностью. Черт возьми, даже зная, мне так казалось.

Брат кивнул и занял другое кресло. К счастью, нас разделял стеклянный стол.

— Я ни единожды говорил тебе, что ничего в этом доме не происходит без моего ведома. Но ты не слышишь слов, признаешь только действие. Прешь напролом, как взбесившийся бык. Больше грохота и обломков, чем пользы.

Я вслушивался в свое тяжелое дыхание, стараясь хоть немного успокоиться, но это не помогало. Я с трудом понимал смысл этих слов. Они будто пытались пробиться через защитную оболочку, толкались, ударяясь, маячили, но не достигали цели. От напряжения шумело в ушах.

— Если ты не потворствовал, то ты не помешал! — я вцепился в подлокотники до ломоты в пальцах, едва не привстал. — Как? Как, Ларисс? Ты знаешь, что она для меня.

Брат пробормотал сквозь зубы:

— Красная тряпка и заноза под ногтем. — Громче добавил: — Я говорил и о том, что от тебя потребуется терпение. И этот момент настал. Но в тебе нет терпения, брат. Как и внимания к моим словам.

Я рывком подался вперед, упираясь ладонями в столешницу. Стекло едва заметно загудело от удара.

— Терпения? Ты сообщаешь о том, что она сбежала в Котлован, и говоришь мне о терпении?

Ларисс кивнул, закурил, утопая в дыму. Он казался вполне довольным собой.

Это было непостижимо. Чутье подсказывало, что если брат так спокоен, на то есть все причины. Но я их не знал. Заломило виски. От напряжения вздулись вены, отдаваясь сумасшедшим биением пульса. Будто этот звук хотел раздробить меня. На тысячу осколков, на мелкую картечь.

— Почему ты позволил ей бежать? Ты знаешь, как она дорога мне. Она нужна мне!

Я не усидел. Нервно, едва справляясь с напряжением, подошел к нише, достал бутылку горанского спирта и бокал. Налил полстакана и залпом выпил, чуть не задохнувшись от едких паров. Сейчас станет легче.

Я вернулся в кресло, поставил бутылку на стол. Внутри разливалось тепло, поднималось к вискам, ослабляя напряжение в сосудах.

— Ты предал меня.

Ларисс усмехнулся: