Господи, сил дай ему, и терпения еще!

Губы... Ее губы и правда яркие и пухлые со сна, как у ребенка. А волосы спутались так, как и виделось ему. Только глаза нисколько не прищурены, а глядят на него широко и тревожно.

– Дима! Ты чего это молчишь? Что произошло? – Лия отступила на шаг, выпуская из пальцев его рубашку. – А? Чего молчишь? Что, еще что-нибудь стряслось? Что?!

– Не знаю, что и сказать! – обреченно выдохнул Гольцов, развел руками и с трудом отвел глаза от ее коленок.

– Как это? Как это, не знаю?! – Еще один шаг назад, быстрый взгляд на собственные голые ноги, и тут же резкий румянец пополз ей на лицо. – Дим, а ты чего пришел-то вообще, не пойму?

– Я?..

Сейчас или никогда. Сейчас он точно ей скажет, или она его выгонит, так ничего от него и не услышав. И не узнав, и не догадавшись.

– Я это... – Слова все выдохлись, будто кто-то вездесущий слизал все на свете словарные запасы, лишив его тем самым разговорного дара.

Нет, он все-таки законченный трус. И как с такой заячьей душой проторчал столько лет в бизнесе, и даже чего-то добился, понять невозможно.

Неужели так сложно сказать правду?! Слов-то особенных никаких не нужно. Просто голая и неприкрытая правда.

Сказать всего лишь нужно, что не может спать в десяти метрах от нее. Эти две чертовы бетонные стены все портят, портят и не дают ему возможности дышать без нее глубоко и свободно. И еще можно было бы сказать, что нравится она ему необыкновенно. Еще, что, кажется, у него все к ней очень, очень серьезно. И если ей не страшно пускаться в рискованное путешествие по его поломанной, неустроенной жизни, он вот он – готов и всегда рядом.

– Дим, что? – повторила Лия в который раз едва слышно.

Кажется, она догадалась, потому что смутилась ужасно. С вешалки из шкафа тут же в прихожей сорвала крохотную кожаную курточку и напялила для чего-то на себя. И еще искала что-то глазами, но ничего, кроме зонтика, не нашлось. Не прикрываться же зонтиком, ей-богу! Смешно и по-детски.

– Лия... Я... Черт, вот когда ворочался дома в кровати, все было просто и понятно, – вдруг выпалил Гольцов и в сердцах ударил себя кулаком по бедру. – А сейчас онемел, как пацан. Не знаешь, почему?

– Нет, – ответ прозвучал излишне сухо, и Лия тут же поправилась, судорожно застегиваясь на все пуговицы. – Я же не могу знать все, Дим. Знать все про тебя... Тебе проще озвучить то, что ты хотел... То, что ты чувствуешь сейчас. Так ведь?

– Да... Да, наверное. – Гольцов выдохнул с облегчением. Кажется, сейчас, вот прямо сейчас он ей и скажет. – А знаешь, что я чувствую, Лия?

Она лишь молча мотнула непричесанной головой.

– Я чувствую, что задыхаюсь без тебя! – выпалил он, как в прорубь бросился. – Кофе выпил ведро, наверное. Все думал, думал. Только я ведь не нужен тебе такой. Да?..

И почему ей сразу Филипп Иванович вспомнился? Почему именно он и именно сейчас?!

Будто сидит он во-он в том углу в ее прихожей, на той самой старенькой расшатанной годами табуреточке, осиротевшей теперь в ее загородном доме. И посматривает на них обоих, пряча хитрющие глаза в клубах махорочного дыма. И еще подбадривает ее кивком подбородка, подначивает. Мол, чего же ты, Лийка, растерялась? Вот он, мужик-то достойный, хватай, дуреха, пока другая не схватила. И умный, и красивый, и сильный, глянь ручищи-то какие. Такой уж обнимет так обнимет...

Она просто чудом удержалась, чтобы не глянуть сейчас себе за спину и не спросить его:

– Правда, Филипп Иванович? Вы и в самом деле так думаете?

Чудо спасло от безумства. Или трезвость ума, быть может.

А она как нахлынет, трезвость эта ее пресловутая. Как набросится на нее и давай терзать.

Три часа ночи, идиотка!!! Как посмела ты выскочить почти абсолютно голой в прихожую?! Кто дал тебе право щеголять с неприкрытой грудью и ногами перед совершенно незнакомым человеком?! Раньше босой никогда в прихожую не смела выходить, а что теперь! Что он о тебе подумает?! Что?!

– Не молчи, – попросил ее Гольцов, глядя умоляюще и без надежды. – Просто скажи, и я уйду. Я ведь все понимаю: кто ты и кто я.

– Что ты понимаешь? Ну что ты понимаешь?! – перебила она его сердито. Надо же, какое совпадение, Санька тоже что-то такое говорил ей, считая себя недостойным. – И кто я, по-твоему? Вот скажи, кто я для тебя?

– Ты?! – Он опешил на минуту, а потом вдруг осмелел, подошел вплотную к ней и даже обнял, прижимая к себе, и зашептал ей на ухо тут же, словно боялся передумать. – Ты самая славная, Лия. Ты для меня... Нет, я просто не готов сейчас говорить красиво.

– Говори, как есть. – Она зажмурилась и задышала так, будто снова собиралась заплакать.

– Трудно, – пожаловался он, пробираясь губами сквозь ее спутанные пряди к ее гладкой коже, которая пахла полуденным июльским солнцем и перегретой терпкой травой. – Трудно говорить что-то важное. Обязательно какая-нибудь банальность выползет наружу.

– Попробуй.

Она скорее поняла, чем почувствовала, как он расстегнул на ней куртку. Нашла тоже, чудачка, чем баррикадироваться. Собственное сознание надо было ограждать от его серых глаз. А то ведь сниться принялись ей глаза его. Ночь за ночью, ночь за ночью снились. Просто покоя никакого не давали. И сколько бы это продолжалось, неизвестно, не приди он сам к ней сейчас.

– Умница... – забывшись, проговорилась она еле слышно.

– Почему?

– Что пришел умница, Димка.

– Правда?! Ты рада, правда, Лия?! А я ведь полночи собирался! Сначала все мысли всякие гонял про подставы эти дурацкие. Про шантаж и про то, что ты оказалась права, кажется. А потом только о тебе и про тебя. И спать себе приказывал, и не думать. Ничего не вышло. Пойду, думаю. Выгонит, значит, все...

– Что все? – Она жмурилась и жмурилась от небывалого, не испробованного никогда прежде ощу– щения полного восторга.

И не думала, что такое вообще бывает. Посреди ночи. Босиком на холодном полу. Куртка практически на голое тело. Еще вчера чужой человек обнимает ее и говорит что-то хорошее. А она слушает и сходит с ума от счастья. Разве это правильно? Разве такое возможно?..

– Значит, думаю, конец! Ничего не получится. А так хотелось, чтобы получилось, Лия! Так хотелось... Я ведь от тебя уже давно с ума схожу, знаешь! – Гольцов чуть отстранился, ровно настолько, чтобы увидеть ее. – Ты чего? Снова плачешь? Нет? Смотри, чтобы я не волновался... Ноги как? Замерзли? А можно я тебя на кровать отнесу?

– Можно, – то ли сказала, то ли подумала она, по-прежнему не открывая глаз.

Гольцов понял ее правильно. То ли услышал, то ли догадался. Поднял с пола легко, словно пушинку, и, сбросив с себя тапки, в которых пришел из дома, понес Лию в темноту ее комнат.