разворачивая морду к Арине Юрьевне, почти цепляя макушкой потолок. На какую-то постыдную минуту та хочет, чтобы тварь продолжала таращиться на мужа, забыв про неё. — И забрызгали шкаф святой водой.

Не только шкаф, а и в шкафу, и подоконник, и раму, и пол, и углы. Арина Юрьевна кропила не хуже многоопытного батюшки, пока Павел Петрович стоял у окна на стрёме.

— Какие ещё прекрасные идеи пришли вам на ум? Говори. Ты! — Тварь тычет пальцем в сторону женщины. Другую руку она прижимает к низу живота, точно прикрывая срам — или удовлетворяя себя. Арине Юрьевне кажется, что там и вправду что-то есть, сокрытое в синих тенях, но рассматривать это она не может. Её внимание приковано к морде твари. К обвиняющему пальцу с длинным заточенным когтем. Она невольно думает, остался ли на нём бордовый лак, которым пользуется старуха Штопф. В темноте не разобрать.

— Ничего, клянусь, ничего! — На этот раз Арине Юрьевне удаётся обрести дар речи. — Мы клянёмся! Это ошибка!

Тварь кудахчет. То ли хихикает, то ли испытывает оргазм. Кожистый мешок под её подбородком, похожий на мошонку борова, на растянутый носок, трепещет. Арина Юрьевна думает, что её сейчас вырвет. Её стошнит, она замарает одеяло и захлебнётся, а может, сойдёт с ума — под болотный клёкот этой твари.

— Не врёшь, — отсмеявшись, скрежещет чудовище. — Да, да, ошибка! Святая вода не способна причинить мне вред. А я вам — запросто. Я могу, — когтистый палец перемещается в сторону Павла Петровича, как стрелка барабана из «Поля Чудес», — укусить тебя, и ты станешь, как я. Если она вздумает мне мешать. Или, — палец возвращается к части кровати, на которой, не дыша, замерла Арина Юрьевна, — я могу укусить тебя, если он вздумает выкинуть новую штуку. Даже просто посмотрит в сторону двери в мою комнату. Я узнаю. И это последнее предупреждение.

Рука опускается, медленно, будто тварь колеблется, не привести ли угрозу в исполнение. Всё её туловище увито толстенными венами, и из-за этого кажется, что по ней ползают жирные пульсирующие змеи.

— Мы клянёмся! — выкрикивает Арина Юрьевна, начиная плакать, и муж повторяет клятву. Он сжимает её руку до боли, до хруста, но она согласна отпилить её по локоть, только бы тварь оставила их в покое. Только бы убралась обратно в шкаф.

Тварь кивает, поворачивается к входу, но вдруг замирает, будто вспомнив нечто важное.

— Вам подарок, — произносит она почти нормальным человеческим голосом. Наклоняется и кладёт на одеяло маленький кудлатый ком. Арина Юрьевна взирает на подарок, не понимая, что же это может быть. Муж догадывается первым — его хватка усиливается, стремясь размолоть её пальцы в фарш. Затем понимает и Арина Юрьевна. Она силиться не закричать. Боль разливается по её желудку, как кипящее масло.

Теперь ей ясно, отчего этой ночью так тихо.

На одеяле лежит голова шпица. Глазки-пуговички, кончик язычка. Свежий накрахмаленный пододеяльник всасывает кровь.

Тварь исчезла.

***

— На нас смотрят.

— Тебе кажется, Паш. Зачем на нас смотреть?

— Они подумают, что мы тут неспроста.

— Так веди себя естественно… Да тут и нет никого.

— Вон ходят какие-то. Чего им тут, на ночь глядя?

— Люди гуляют. Парк, берег, а как ты хотел?

— Я бы хотел, чтобы мы не сдавали проклятую комнату! И не кропили шкаф святой водой!

— Ты эту идею поддержал!

— Ну, поддержал. Сделано и сделано. Просто… Я всё думаю…

— Не думай, Паш.

— Я утром не видел Бутасова.

— Мало ли…

— Я каждый день встречаю его утром. Я иду на работу — и он идёт на работу. А сегодня их «Ниссан» стоит во дворе.

— Если… Если что и случилось, это не наша вина.

— Я понимаю, я знаю. Но я её чувствую, вину. И не могу отделаться.

— Мы такие же жертвы, оладушек.

— Ха! Пока нет. А после? Закончится неделя, и что? Оно… просто съедет?!

— Паша, вот теперь ты привлекаешь внимание!

— Ладно. Ладно. Мы уйдём из дома в воскресенье и не вернёмся, пока не убедимся, что оно убралось к себе в ад или куда там.

— Теперь ты думаешь, что ад есть?

— … Думаю, оно боится света, поэтому надо уйти до ночи.

— Согласна.

— Кажется, здесь подходящее место, смотри… Ну, сюда? Достаточно глубоко, как по-твоему?

— Кидай, Паш.

— Может, ещё камней подсыпать?.. Ладно-ладно!

— Это же не человеческие останки, в конце концов. Не всплывут.

— Э-эх!.. Вот. Глубоко. Не видать. Скажи Чапе «прощай».

— Очень смешно. Обхохочешься.

— Никто не заметил?

— Я не вижу никого.

— Хочу выпить и закурить. Всё сразу и сейчас.

— Сегодня можешь сделать исключение. Только давай уберёмся уже. У меня тут душа не на месте. Тихо, аж мурашки по коже.

— И где оно таскается по ночам?

— Прекрати, я тебя умоляю!

— Идём домой…

— Бедный Чапа!

***

Позднее чаепитие под абажуром. Никакого домашнего печенья, никакого чая с травами. «Гринфилд» в пакетиках и пастила из «Пятёрочки», пахнущая керосином. Павел Петрович пятую минуту водит ложкой вдоль внутренней поверхности чашки, как зациклившийся автомат. Арина Юрьевна грызёт красную авторучку над тетрадками учеников. Оба смотрят на настенный календарь и думают об одном и том же: через три дня заканчивается срок сдачи комнаты

(твари из шкафа)

старухе Штопф.

Ложка карябает чашку. Зубы гложут ручку. В батареях ухает вода — сегодня дали отопление. Других звуков нет, но что-то заставляет их оторвать взгляды от календаря и разом — супружеская телепатия — повернуть головы к кухонной двери. Та приоткрыта на ладонь, и щель наполняет мрак прихожей — пульсирующий, дышащий. Не нужны другие звуки, чтобы ощутить чужое присутствие.

Первыми нервы сдают у Павла Петровича.

— Что?! — кричит он. Его визг так не похож на лирический баритон второго тенора. — Мы ничего не делали!

— Правда, — ворчит из-за двери тварь. В её дребезжащем голосе слышна угроза, как в рыке псины, которая всполошилась за забором, почуяв прохожего по другую сторону — псины, готовой не лаять, но терзать и грызть. — К вам раньше приходили дети. Где они?

— Дети? — Губы Павла Петровича выцветают и делаются похожими на слизней. Рука с ложечкой застывает над чашкой.

— Дети, — повторяет прячущаяся тварь. — Прежде, чем соврать, подумайте дважды. Я услышу.

— Мы их отпустили, — отвечает Арина Юрьевна и всё-таки пытается: — Мальчик захотел отдохнуть, а Нели заболела. К-ковид.

За дверью — тяжёлый сиплый вздох, лучше любых слов означающий, что тварь не купилась и ложь порядком её утомила.

— Пусть приходят завтра, — велит она.

— Зачем это? — Павел Петрович приосанивается, и кровь возвращается в его лицо.

— Надо. Нужна их Сила.

Арина Юрьевна просто видит заглавную букву в этом