слове — не просто «сила», а «Сила», как в «Звёздных войнах». Она непроизвольно принимается скатывать край листа чьей-то тетрадки в трубочку, но не замечает этого.

— Завтра. — Тварь, как видно, любит повторять. По тому, как звучит её голос, супруги хором понимают: она не просто за дверью — припала пастью к щели. Арина Юрьевна сидит ближе к выходу и видит, как что-то шевелится в темноте. Знакомый запах склепа и пыли просачивается в кухню, как кровь из головы шпица просачивалась в пододеяльник.

— Этого не будет, — чеканит Павел Петрович, и хотя Арина Юрьевна понимает, что он напуган до обморока — как будто эти дни супруги ощущали себя иначе — его голос твёрд. Муж смотрит на Арину Юрьевну, и она читает в его взгляде: «Она не войдёт сюда. Она боится света».

Арина Юрьевна успевает испытать гордость за мужа, когда дверь приоткрывается ещё на чуть-чуть и в щель просовывается когтистая лапа. Арина Юрьевна вскрикивает. Лапа шлёпает по выключателю и абажур гаснет. Дверь распахивается плавно и неспешно, как под водой, и тварь, пригнувшись, переступает порог.

Арина Юрьевна вжимается в кресло, Павел Петрович вскакивает на обессилевших ногах и тут же падает обратно. Опрокидывает чашку; чай расплывается по скатерти, остывший чайный пакетик, похожий на устрицу, плюхается на блюдце. Арина Юрьевна, фиксирующая это боковым зрением, опять вспоминает лужицу крови на пододеяльнике. Накатывает дежа-вю. Живот скручивает от боли.

— Хватит уловок, — рычит тварь. — Лжеца выдаёт сердце. Это сердце зайца. Не забывайте, я ведь в него заглянула.

И выразительно смотрит на Павла Петровича. Арина Юрьевна не уверена, что до конца понимает, но слова твари возносят её на новую волну безудержного страха.

— Никаких уловок, — отрезает Павел Петрович, к которому вернулся баритон. — Детей ты не получишь.

И хотя живот Арины Юрьевны крутит, как барабан стиральной машины, наполненный битым стеклом, она добавляет своё: «Нет».

Тварь зло хихикает.

— Получу, — обещает она, подступая вплотную к столу. Она так близко, что Арина Юрьевна может коснуться её вытянутой рукой, если вдруг возникнет такое безумное желание. Естественно, оно не возникает. Запах вскрытого мавзолея, пыли, запах пересохшего стариковского рта оскверняет ноздри, и комната заваливается в глазах учительницы, начинает вращаться, как тоннели в Луна-парке.

Павел Петрович вновь порывается встать и не может. За окном, в другом мире, сырой воздух разрывает проносящаяся с юга на север сирена. Фиолетовые отблески пробегают по кухне, отражаются на столовых приборах, в глазах и на треугольных зубах твари. Тварь моргает: чавкающий сопливый звук.

— Как твоё сердечко, зайчик? — урчит она почти ласково. Павел Петрович молчит. — Меньше болит? Меньше стучит? Меньше тревожит? Или нет? Твоё никчёмное сердечко. Я могу сделать так, что оно взорвётся, и кровь будет хлестать у тебя из глаз и ушей. Ты будешь потеть кровью.

Тварь делает жест, будто медленно сжимает в кулаке нечто упруго сопротивляющееся. Налитые вены, обвивающие её тулово, пульсируют. Арина Юрьевна не только видит это, но и слышит.

Видит она, несмотря на отсутствие света, и как лицо мужа превращается в бледную гипсовую маску, повисшую в темноте. Невольно вспоминает заставку более не существующей телекомпании «ВИД».

— Я уже говорила, что могу откусить тебе голову? — продолжает тварь. Поворачивает морду к Арине Юрьевне. — Или тебе. — Пасть твари огромна. Такая если отхватит голову, то с плечами вместе. Оскал напоминает улыбку.

Павел Петрович хрипит, взмахивает рукой, сметает на пол чашку и блюдце. Осколки разлетаются во все стороны. Тогда Арина Юрьевна выкрикивает: «Нет», но уже с иным значением.

— Продолжай, — велит ей тварь, и — женщина чувствует это — ослабляет хватку. Вены на теле твари замедляют биение.

— Как же мы можем?.. — лепечет Арина Юрьевна. По её щекам скользят слезинки. — Нас посадят в тюрьму.

— Арина. — Голос мужа протискивается сквозь сдавленное горло.

— Мне не нужны их жизни, — отвечает тварь. — Вы приведёте их ко мне завтра вечером, как стемнеет, я что-то возьму, что-то оставлю взамен. А потом они уйдут. Шустренькие, как заводные зайчики, красивенькие, как ёлочные игрушки. И я уйду. И всё кончится.

— Они… — сипит Павле Петрович, его пальцы шарят по груди, будто пересчитывая на ней волосы, — они тебя увидят и…

— Испугаются? — заканчивает тварь с деланой обидой. — Не-ет. Дети меня любят. Стоит нам познакомиться поближе, и дети приходят в восторг. Их маленькие сердечки трепещут и поют, как птички, трепещут и поют. Ведь у меня для них подарочки. Им приходится меня забыть, конечно, такая жалость; но их сердечки помнят. Зайчики и белочки. Мальчики и девочки.

Арина Юрьевна понимает: ещё немного, и её вырвет. Изжога захлёстывает горло кислотой. Её собственное сердце грохочет, распираемое страшным давлением, того и гляди разлетится в клочья, как поднятая из океанских глубин чёрная рыба.

— Так мы договорились? — Тварь опускает лапу и разжимает когти. Череп твари пульсирует. Краем глаза Арина Юрьевна замечает, как руки мужа облегчённо падают на стол, но ей самой вовсе не легко.

Тварь наклоняется, и прежде, чем Арина Юрьевна успевает среагировать, облизывает её горячее мокрое лицо от подбородка до лба вывалившимся из пасти пучком волос, заменяющим ей язык. Словно по лицу мазнули обоссаным волчьим хвостищем. Очки слетают с носа учительницы, падают и, судя по звуку, разбиваются.

— Вкусняшка, — алчно оценивает тварь.

Арина Юрьевна хватается за щёки, желая стереть скверну, и кричит, но это жалкий крик, никто вне кухни не услышит, он сразу перерождается во всхлипы с подвываниями. Лицо под ладонями смердит. Вонь чего-то, что выползло в ливень из сточной канавы, всё в гниющей листве и крысином дерьме, попало под солнечные лучи и издохло на тротуаре.

Тварь теряет к ней интерес. Протягивает лапу к лежащему на столе мобильнику и когтем подталкивает его к Павлу Петровичу.

Добавлять ничего не нужно.

Павел Петрович берёт телефон. Руки его трясутся, когда он набирает номер и ждёт ответа, руки — но не голос. Баритон его чист и прекрасен, как на выступлении.

— Алло. Валентина Владимировна? Добрый вечер. Извините за поздний звонок. Это Павел Петрович. Ростик ещё не спит?

***

Следующий вечер. Павел Петрович вглядывается в него, стоя у окна кухни и касаясь стекла кончиком носа. Сумерки наполнены туманом, столь плотным, что, кажется, хлопни в ладоши, и он прольётся дождём. В тумане проплывают глубоководными светящимися рыбинами огни машин. Косматые кляксы фонарей, выстроившихся вереницей вдоль дороги, напоминают эскадру НЛО. Ветер трепет облысевшие деревья, и их тени, увеличенные водной линзой, кажутся великанами, бьющимися в припадке. Павел Петрович старается думать о чём угодно, лишь бы не о том, что происходит в соседней комнате, и