Шныряла глянула в ярко-зеленые глаза Вика. Он чуть нахмурился.

— Крест?

— Это же Смерть. Знак Смерти.

И поняла: да, это их масть. Та, что разделила их. Смерть. После того как Вик ушел, они оба погибли и вернулись обратно нежителями, потому что обратно их тянула одна цель.

Найти друг друга.

И быть вместе.

По ее взгляду Вик все понял. Он протянул руку и провел пальцами по ее запястью, но зеленые глаза оставались холодны — так, как может оставаться холодным лишь камень. Вик потянулся к знаку треф на раме и, поддев его, вытащил ключ. Знак треф оказался головкой, от которой отходил стержень с зубцами. Вик вставил бородку в скважину, открывшуюся на зеркале, и повернул.

Раздался треск: «кр-ракс».

— Отойдите! — только и успел крикнуть Валет. — Быстрей!

Взвизгнув, он уронил алебарду и шмыгнул в другое зеркало. А зеркало-дверь тем временем задрожало и задребезжало, трещины в стекле расширились — Вик только и успел схватить Шнырялу и метнуться с ней за соседний постамент, как зеркало взорвалось, разлетевшись на тысячи осколков.

Они загрохотали, зазвенели по полу, ступеням, рамам и зеркалам. Вик прижал голову Шнырялы к груди, закрывая ее лицо от осколков.

Наконец наступила тишина, лишь время от времени звякало — отдельные осколки еще падали с постамента на пол. Вик отпустил Шнырялу, и они выглянули из-за угла. Пол сплошь покрывали блестящие осколки разных размеров и стеклянная крошка. В раме теперь темнела дверь с серебряным ключом, торчащим из скважины прямо посередине доски с нарисованным знаком треф.

— Угадали!

По другую сторону прохода Валет боязливо выглянул из-за рамы. Он встряхнулся, сбрасывая невидимые осколки с пышных одежд.

— А нельзя было без этих чертовых взрывов?! — Шныряла заскрежетала зубами. — Нам что, по-твоему, мало досталось?

Валет пискнул и спрятался вновь.

— Идиот чертов!

Девушка фыркнула и тревожно повернулась к Вику.

— Ты не ранен?

— Нет, все хорошо.

На его лице по-прежнему зеленели вспухшие жилы, и Шныряла с беспокойством оглядела юношу, но Змеевик лишь подтолкнул ее к открывшейся двери.

— Пойдем…

Они поднялись по ступеням, хрустя осколками. Вик толкнул дверь, и створка со скрипом отползла, открывая темный проход. В конце прохода виднелся тускло освещенный выход и две высокие фигуры. Через десяток шагов стало ясно, что фигуры — это рыцарские латы. В полумраке отсвечивали забрала в виде сердец, на алебардах Шныряла тоже приметила сердца. В латных рукавицах рыцари держали зеркальные щиты — в одном мелькнуло ее отражение. Вдруг латы вздрогнули и опустили алебарды, преградив путь.

— Козырь в игре!

— Давай их просто тюкнем по башке?

Вик ухмыльнулся. В уголке его губ проскользнуло то самое чувство, что Шныряла порой замечала в детстве, когда предлагала ему очередную безумную затею.

Нежность.

— Черви, — бросил он стражникам.

— Проходите.

Алебарды стали на место.

Шныряла с опаской шагнула мимо рыцарей и вместе с Виком вошла в какую-то комнату. Едва девушка привыкла к тусклому свету лампадок и огляделась, то потеряла дар речи. Ее рука тут же поползла к рукаву Вика…

— Что это… за чертовщина?

Комната была квадратной, небольшой, а в каждой из четырех стен темнел проход, который охраняла пара грозных стражей. По углам темнели кованые подсвечники — внутри чаш мерцали огоньки. А в их тусклом свете белели десятки, нет — тысячи черепов. Над каждым из проходов они складывались в тот или иной знак карточной масти.

Ажурные узоры из крупных костей тянулись до самого потолка и сходились в его центре в громадный костяной светильник. Там, где обычно располагают чаши-подсвечники, белели черепа. Внутри черепов горели свечи, проливая сквозь глазницы свет на постамент посередине комнаты.

На постаменте находился саркофаг из черного мрамора в виде человеческой фигуры. Шныряле показалось, что силуэт саркофага женский.

Вдруг послышался торопливый топот, и в усыпальницу ввалились Санда и Тео. Едва увидев костницу и стоящий посередине саркофаг, друзья распахнули рты. Но Шныряла не дала им полюбоваться костяными кружевами.

— Чертов! Теодор! Ливиану! Я! Тебя! Ненавижу!

Девушка схватила Тео за грудки, прошипев прямо в лицо:

— Ты бы знал, через что мне пришлось пройти, чтобы…

Но вид у Тео был не лучше — он лишь сдвинул черные брови и пробормотал:

— Я уже и так понял…

— Кхем-кхем…

Шныряла развернулась, отпустив Тео. Один из рыцарей поднял щит на высоту взгляда — в его зеркальной поверхности улыбался Валет.

— Ну что же, добро пожаловать в Усыпальницу Первого Игрока. Надо же, кто-то из вас умудрился открыть гробницу, а Госпожа впустила всех четверых! Но у нее, право, всегда причуды… Да простит меня Безликая!

Валет постучал по зеркалу с той стороны.

— Эй, дубина железная, вперед!

Латы зашагали к саркофагу, неся перед собой щит так, чтобы Валету открывался хороший обзор.

— Знаете, я… — проговорил Тео, бледный больше обычного. — Я не думал, что будет… так.

— Думали, вам поднесут ключ на блюдечке с золотой каемочкой? Юноша, — усмехнулся Валет, — безусловно, Любовь сильна. Ее не просто так ждут. Она стирает с земли тени, наполняет жизнь смыслом. Но неужели вы были столь наивны, что думали, будто Любовь сродни херувиму, который прилетает, рассыпая лепестки роз, и всем мило улыбается? Не дай господь!

— У меня мурашки по коже от вашей Любви… — Шныряла покосилась на черепа. — Ощущение, что она жутче, чем Смерть…

Валет загадочно ухмыльнулся.

— Мурашки? Так и есть. Любовь пугает тех, в чьей душе она никогда не бывала. Впрочем… неужели после испытания вы не чувствуете себя другими?

Валет подмигнул Шныряле. Девушка покраснела.

— Ты… ты… о чем? Понятия не имею!

— Если вы пройдете испытания, Любовь откроет свой Алтарь. И — я точно знаю — вы будете вознаграждены. А теперь… — Валет постучал по щиту, и рыцарь приблизил его к могиле. Игроки тоже подошли ближе.

— Она была прекрасна, не так ли?

В голосе Червового Валета послышалась грусть и что-то сродни восторгу (так порой жители Полуночи говорили о другой — темной — Госпоже).

Крышка саркофага представляла собой мраморное ложе, на котором лежала, скрестив руки на груди, каменная девушка. Искусный резчик изобразил ее так живо, словно рисовал с заснувшей натурщицы. В лице, хранившем спокойствие вот уже сотню лет, чувствовалась затаенная нежность и прекрасная печаль.