Он откинулся на подушки, прикрыл глаза, прошептал, переведя дыхание:

— Вы хотели почитать стихи. Я ждал все эти дни…

Ирина, отбросив всякое жеманство, молча встала, подошла к своей сумке, висящей на вешалке, вынула томик стихов Бунина, вернулась обратно.

— Мне очень нравится вот это:

Мы рядом шли, но на меня

Уже взглянуть ты не решалась,

И в ветре мартовского дня

Пустая наша речь терялась.

Белели стужей облака

Сквозь сад, где падали капели,

Бледна была твоя щека,

И как цветы глаза синели.

Уже полураскрытых уст

Я избегал касаться взглядом,

Но был еще блаженно пуст

Тот дивный мир, где шли мы рядом.

— «Но был еще блаженно пуст тот дивный мир…» — эхом повторил Дубец и, помолчав, не то спросил, не то ответил своим мыслям: — Это он о начале любви говорил.

— И мне так кажется.

— Почитайте еще.

— Нет, нет. Я пойду. Вам надо отдыхать. Тут и до меня были люди. Хватит на сегодня.

— Откуда вы знаете, что ко мне приходили?

— Я видела Истомина, — не подумав, брякнула она и тут же спохватилась, но было поздно.

— Ах, да. Я забыл, что вы знакомы.

Дубец отвернулся, непроизвольно сжав в кулаке край одеяла.

— Сергей Владимирович, вы, наверное, бог знает что подумали обо мне тогда, в пансионате… Но я…

— Не стоит ворошить прошлое. Тем более столько воды утекло…

— Нет, я должна сказать, — упрямо сказала Ирина. — В тот вечер он явился без всякого приглашения и даже без всякого намека с моей стороны. Я прогнала его. Честное слово! До свидания!

Она почти убежала, без лишних слов и без оглядки.

С этого дня Ирина стала ездить к Дубцу регулярно. С утра до вечера все ее мысли так или иначе были связаны с ним. Со свойственной ей одержимостью, когда главной движущей силой становится истинное чувство, она помогала ему вернуться в мир, который еще недавно казался недоступным и покинутым чуть ли не навсегда. В конце апреля они уже гуляли по больничному парку, а в мае, после праздников, лечащий врач обещал выписку.

— Взгляните, Ирочка, нет, не туда, левей, видите липу? Красавица, правда? Вас напоминает.

— И чем же? — лукаво спросила Ирина. — Во мне все такое же липовое?

— Ох, и пересмешница же вы! Как раз наоборот. Вы настоящая, уж поверьте моим сединам. А напоминает она вас хрупкой беззащитностью. Стоит одна, тонкая, в пушистой кроне, а вокруг толстые корявые березы.

— Странно. Обычно женщин, чтобы сделать им приятный комплимент, как раз с березками сравнивают.

— Вот именно. С березками. А этим лет сто, не меньше.

— Значит, и я через двадцать лет превращусь в такую же толстую и корявую…

— Неправда. Вы и через двадцать, и через тридцать лет будете такой же милой и беззащитной. Красавицей, одним словом.

— Но ведь это плохо — всю жизнь прожить беззащитной.

— Плохо. Вот я и хочу взять вас под свою защиту, насколько сил хватит, конечно.

— Спасибо. Но вам сейчас самому поддержка нужна. А вы еще и не бережете себя. Вчера, например, ходили в парк без сопровождения.

— Это вам сестра проболталась?

— Пожаловалась. Вы на нее не обижайтесь и не ругайте. Она искренне говорила.

— Если искренне, то не буду. Искренность нынче дороже золота. Слишком много лжи и фальши. А то и просто равнодушия.

— Не знаю… Мне кажется, если с людьми говорить честно и открыто, то и в ответ услышишь искренние слова. Разве нет?

— Не всегда. Людьми движут личные интересы, порой не совпадающие с твоими собственными, и даже больше, враждебные твоим. Но это обычно скрывают под личиной добропорядочности и с вполне дружеской улыбкой делают тебе гадости.

— В бизнесе, наверное, без этого никак не обойтись.

— Ну почему? И в других областях этого добра навалом — и в чиновничьем мире, и в искусстве, да везде, в том числе и в семье.

Какое-то время они молча шли по аллее молодых кленов.

— Присядем на эту скамью? — предложила Ирина.

— Можно.

Она хотела помочь ему, но он опередил — взял ее за локоть и усадил на скамью первой.

— Спасибо, — улыбнулась она, почувствовав за этим обычным знаком внимания нечто большее.

— Не за что. Ох, Ирина, Ирина…

— Вас что-то беспокоит?

— Беспокоит? Наивная вы моя девочка! Беспокоит меня то, что я не могу поднять вас на руки. Вот что меня беспокоит. А как бы здорово было сейчас пронести вас по этой аллее, а?

— Всему свое время. Потерпите, — кокетливо улыбнулась она.

— Да я и так уж только и делаю, что терплю. Но в ваших словах я слышу обещание. Это правда?

— Обещание чего?

— Счастья.

— Счастья? Нельзя заранее обещать счастье. Иногда кажется — вот оно, рядом, стоит лишь протянуть руку, а оно ускользает, растворяется в воздухе, будто туман под лучами солнца.

— Вы правы. Но все равно я буду ждать.

Ирина возвращалась домой на метро. Под стук колес и гудение то разгонявшегося, то сбрасывающего скорость поезда она задумалась над словами Дубца об искренности, лжи и фальши. Из памяти выплыла сценка, происшедшая в вестибюле пансионата. Его грубые слова были адресованы женщине, жене, с которой была прожита большая часть жизни. Пусть нелюбимой, вернее, разлюбленной, но это не умаляло его вины. Когда же он был искренним, настоящим, а не «липовым»? Тогда или только что? Или все его грани вполне естественны и вкупе составляют его суть — сложную, противоречивую, богатую на цвета и оттенки? Его поведение, выходит, непредсказуемо? В таком случае ей надо опасаться его вспышек гнева. И в нее могут полететь фразы наподобие «что ты телишься!». Ее передернуло от этого предположения. Нет, не связывались в одно целое прошлое и настоящее. Слишком разные образы — тот, в пансионате, и нынешний, в больнице. А может, причиной тому черная бездна, на краю которой он побывал, узнав таким образом истинную цену жизни? Многое понял и стал другим? Скорее всего.

Она, вообще, была склонна больше оправдывать людские поступки, нежели обвинять и выносить жестокие вердикты. Это было созвучно ее доброй натуре, ее взглядам и мироощущению. Она и мужу нашла оправдания, простила и отпустила навеки, найдя в Себе изъяны, обвинив себя в его уходе.

Завтра день рождения Сергея Владимировича. Ирина поймала себя на том, что не может называть его просто Сергеем. Одно дело, когда человеку двадцать семь, и совсем другое, когда… Она улыбнулась своим мыслям. Ну и бросает же ее судьба — то в трепетные объятия мальчика, то в искушенные, уверенные руки старика. Из огня да в полымя. Впрочем, зачем утрировать? И Сережа — далеко не мальчик, и Сергей Владимирович — еще не старик. Ей неприятно было сознавать, что от имени Сережа она будто подтаивает, плавится, как горящая свеча.