— А ты, мамочка, будешь плакать, когда я умру?

— Буду, сынок, буду, — отвечала мать, целуя маленькие ручки.

— А как же ты будешь плакать?

— У-у-у! — показывала Моника, как она будет плакать.

Однако сегодня мать плакала совсем, совсем по-иному.

А Казюкас уже не мог ее услышать.

Хорошо ему теперь, никакого горя. Губы так крепко сжаты. Подбородок закинут кверху.

Моника поникла головой на плечо мужа, тихо прижалась к нему, замерла на минуту. Говорила, словно во сне:

— Не могу… Кабы плакала, легче было бы.

Отец мог ее заменить: в глазах стояли слезы, полные, как дождевые капли. Налилось сердце болью, жалостью, злобой.

Из деревни на прощание с покойником пришли ранние гости — две девочки. Они стали на колени у порога, громко прочли молитву, сели рядом у стенки и устремили взоры на умершего.

Тарутисы смотрели на них. Девочки были босые, шмыгали носиками.

Юрас спросил, чьи они. Ответили, что Янкуса.

— А! Безрукого Янкуса! — Тут только он их припомнил. Как быстро все растут. Иной, не успеешь оглянуться, — как гриб под дождем, богатырем вырос.

— Вот у других вырастут, заговорят, будут смеяться, заменят стариков в работе, а твой?..

Опять остро защемило сердце у матери, и тут она с удивлением вспомнила, что совсем позабыла о своем меньшом — Йонасе, за ним в эти дни приглядывали соседки. Казалось, он стал совсем чужим, и она не тревожилась, что карапуз там потерпит немного, поболтается.

«Лучше бы уж этот дурачок помер!» — подумала мать, но сейчас же ей стыдно стало за эту мысль.

В изнеможении от мук, от дум Моника на некоторое время забылась, всем телом опираясь на мужа.

Вдруг в ее сознании, словно из тумана, выплыло какое-то незнакомое лицо. Человек обернулся, помахал шапкой и исчез. Затем одна вслед за другой промелькнули давно исчезнувшие картины: вот она мучится, ожидая рождения Пороховичка. И опять в сумерках сознания мелькнул незнакомый человек, — будто в местечке, на площади перед костелом, он играет на шарманке. Моника, еще девочка, подбегает с подружками к музыканту. Морская свинка вытаскивает им по колечку и по зеленому билетику. На ее билетике написано: «На твоем земном пути будет много слез, но в конце концов расступятся тучи печали и несчастий, ты получишь заслуженную любовь и достаток, старость твоя будет прекрасна»… «Откуда это?» — спросила себя Моника.

Молитвенное восхваление бога пробудило её. А ведь было такое блаженное мгновение, когда несчастье совсем забылось! Теперь мать увидала умершего совсем с другой стороны: он лежал, странно растопырив острые локти. Это у дверей уже терлись кое-кто из соседей.

Надо было зажигать свет. Самым тяжелым для матери были минуты, когда надо было с каждым поздороваться, каждому смотреть в глаза, слушая слова сочувствия. Мужчины все почти говорили:

— Что поделаешь, слезами не поможешь, Моника. Всем придет черед…

Женщины крепко обнимали ее, и невозможно было сдержаться, даже если бы у нее было каменное сердце, когда они начали причитать:

— Ой, сиротинушка, ой, горемычная…

Как только собралось побольше баб, начался ропот: почему же не заботятся о погребении, о похоронном пении, о колокольном звоне.

Тарутис отказался итти к ксендзу.

Богомольные женщины уговаривали Монику: дескать, хоть на колокольный звон отнеси ему, — покойнику ведь приятнее будет.

— Как сами знаете, — сказал Тарутис.

— Ты только не шуми, пожалуйста. Ведь иначе его и на кладбище не примут.

— Земля его примет!

Моника стояла в нерешительности. Стояла со смятым платком в одной руке и ботинками в другой, готовая бежать. Всё еще ждала, что скажет муж.

— Я сказал: как сами знаете! — повторил он.

Она выбежала из избы. В узле она что-то несла, пряча от мужа. Но не так-то легко было упрятать: гусь начал гоготать. Моника еще крепче засунула его в толстый шерстяной платок.

В головах у покойника поставили два вазона с веточками мирта. Об этом позаботилась Линкувене. Все сидели вокруг него в полумраке, пока женщины не зажгли принесенных с собою свечей. Свечи были сальные — они мигали от ветра, дувшего сквозь дырки и щели в окнах.

Казюкас был окружен молодыми друзьями. Старикам было как-то не по себе от такого безбожия Тарутиса. Монашки и церковные святоши не вытерпели и пришли подсматривать под окнами это прощанье с покойником. Девушки видели за домом старух Марце и Карусе. Старухи пустили слух, что руки мертвеца, умершего без причастия, в самую полночь кто то поднял. Потом изо рта у него вылетел клуб черного дыма.

Моника вернулась от ксендза поздно ночью, вся в грязи, опечаленная. Ксендз, порывшись в своих книгах, сказал, что Тарутисы в большом долгу перед церковью, бранил ее мужа, которого, мол, нужно бы всенародно обличить, как еретика. Сердится, что не поспешили с миропомазанием для умирающего. Только слезами удалось упросить его, чтобы принял сына на кладбище, но и то отказался провожать туда без сорока литов.

На поведение ксендза Тарутис не сердился. Холодно ответил он:

— Ну и не надо. Похороним хоть на краю поля около орешника.

— А еще говорят, что их нам бог посылает! — говорили в кухонке, выслушав рассказ Моники.

— Неслыхано еще, чтоб ястреб над пташкой сжалился!

Утром, когда мальчика укладывали в гроб, мать еще поплакала. Ей вторила Даубене, которая была способна оплакивать всех. Если кто спрашивал: чего же ты, Агнешка, плачешь? ведь не своего хоронишь, не родного! — она отвечала:

— Хоть и не брат, а как брат мне, хоть и не сестра, а как сестра мне. Бедняки на свете все родня между собой. И в Науйокай, и в Клангяй, и в Пакальнишкяй — все тут мои братья и сестры.

Она каждого любила и каждому умершему умела сказать:

— Зацветут клевер и пшеница, созреют хлеба в поле, заколышутся, как озера, а тебя здесь уже не будет…

Вывезли Казюкаса для погребения рано утром. Пасмурное было это утро. Вскоре начал моросить дождь. На передней скамейке сидели Юрас и жена Линкуса, в ногах — Моника. Она обхватила гробик, положенный на подстилку из свежей, необмолоченной ржи, он сильно раскачивался на ухабах. Сзади ехал Ридикас на своей кобыле. Больше повозок не было. Пришли проводить несколько человек и из соседних деревень.

Музыкант Тадас Якубаускас, устроитель кладбища вольнодумных, узнав, что хоронить будут без ксендза и без колокольного звона, еще с вечера пообещал Тарутису:

— Ладно, дадим по носу всем этим писклявым святошам: будем хоронить его с оркестром.

Отец стал было возражать:

— Надо ли, Тадук? Маленький мальчик. Если бы был вашим товарищем…

— Это неважно! Проводим, как следует.

Из ложбины дорога