Принятый Латвией в самом начале 1990-х закон о реституции был радикальным[306] по меркам стран Балтии и Восточной Европы.

Лена узнала, что этот закон касается и ее, речь может идти о принадлежавшей ее деду и бабке недвижимости по адресу: Гертрудес, 4. В 1992 году Лена оформила доверенность на сына знакомых, Павла, который начал долгий и запутанный судебный процесс.

Павел прошел все инстанции. Лена помнит, как после требования властей предоставить свидетельства, подтверждающие, что у прежних владельцев дома на Гертрудес не осталось других наследников, кроме живущей в Израиле Лены, Павел потерял терпение и заявил: “Когда нас убивали, нам не выдавали свидетельств о смерти”.

В 1996 году дом перешел в собственность Лены. Пятиэтажное здание в стиле модерн было в плохом состоянии, крыша и трубы протекали. Квартиры все еще оставались коммунальными: в каждой жило по нескольку семей. Закон гласил, что перед выселением всем необходимо найти равноценное жилье. Лене не оставалось ничего, кроме как выставить дом на продажу. Когда она снова ездила в Ригу – в 2003 году на 40-летие выпуска своего класса, – дом все еще продавался. По разным причинам продажа затянулась, и Лена получила причитавшиеся ей деньги только в 2006 году. Из этих денег она заплатила последние взносы за свою квартиру в Рамат-Гане.

Хотя Лена продала недвижимость, возвращение бабушкиного дома и обретение дедушкиного счета в израильском банке (Банк Палестины) были для нее принципиальными моментами. А после изменения Латвией закона о гражданстве Лена в 2014 году подала заявление о предоставлении гражданства. Это позволило ее сыну и его дочери получить паспорт страны Евросоюза.

В судьбе моей матери и ее двоюродной сестры мало точек соприкосновения. Однако обе эти истории пришли в каком-то смысле к благополучному завершению, и я хотел бы изобразить это с помощью пересечения кругов, хотя пересекались они по-разному и на разных этапах.

По свидетельству Лауры Катарины Экхольм, во время Второй мировой войны в Финляндии личной безопасности евреев, в том числе служивших в армии даже в качестве офицеров, ничто не угрожало – и это при союзничестве Финляндии и Германии. История финских евреев в этом смысле исключительна.

Финские еврейские общины – единственное сообщество в Восточной Европе, не пострадавшее во время Второй мировой войны. По судьбам всех остальных прошагали сапоги солдат двух армий. Финских евреев не тронули в отличие от их единоверцев в Прибалтике, Польше и Советском Союзе. Но как подчеркивает Экхольм, история финских евреев является исключительной лишь в части, касающейся Второй мировой войны[307].

Положение Финляндии во многом отличалось от положения присоединенной к Советскому Союзу Латвии, которая за военные годы прошла через три оккупации. Старший брат известного дипломата Макса Якобсона Лео Якобсон нашел формулу, хорошо передающую ощущения финского еврея. Служивший в Генштабе финской армии офицером разведки лейтенант Лео Якобсон предсказал поражение Германии и предполагал в связи с этим, что его шансы выжить в качестве финна становятся ниже, зато в качестве еврея повышаются[308].

В межвоенный период между двоюродными сестрами в Риге и в Хельсинки поддерживались обычные родственные отношения. Путешествие на пароме в Таллин и оттуда на поезде в Ригу или наоборот занимало два дня. Поэтому сестры регулярно приезжали друг к другу. Моя мать летом 1929-го приезжала в Ригу, Маша провела в Хельсинки лето 1930-го, моя мать в Риге – начало весны 1937-го. Машина младшая сестра Фейга, в свою очередь, гостила в Хельсинки зимой 1939-го. Братья Мейер и Абрам с женами встречались как минимум летом 1932-го в Риге.

Поездка моего отца в Ригу в 1957-м была для Машиной семьи первой весточкой из мира, от которого они были оторваны войной. Поездка Маши в Хельсинки в 1961 году была продолжением ленинградской встречи, на которой Мейер Токациер увидел младшего брата Якоба, с которым не виделся с революции. При встрече присутствовали Маша и Лена, приехавшие из Риги, и сестра моей матери, Рико. Несмотря на то что сестры ревниво спорили о том, в чьем доме Маша проведет больше времени, гостя в Хельсинки, эта поездка была для Маши важна, и после нее отношения продолжали поддерживаться.

Лена приезжала в Хельсинки летом 2002-го, и встреча ее с моей уже весьма пожилой матерью была в высшей степени эмоциональной. Для обеих было важно повидаться, и моя мать поначалу приняла Машину единственную дочь за саму Машу.

Маша и Йозеф были очень разными по натуре: Маша – сильная и решительная, Йозеф – мягче и добрее, однако, по словам Лены, они отлично дополняли друг друга. По мнению моего троюродного брата Александра Кушнера, Маша была сообразительнее, тоньше и сметливее. Она знала и понимала все.

История выживания Маши и Йозефа на “кровавых землях” – во многом история Машиной сообразительности и решительности, а также умения принимать верные решения в правильное время. Некоторые ее идеи остались тем не менее без воплощения – например, бегство в Иран или Швецию. Последним решительным шагом в жизни Маши и Йозефа был переезд из Израиля в Германию и в Западный Берлин в 1974-м, всего три года спустя после того, как семья вырвалась из Советского Союза. Йозеф даже не надеялся встретить в Берлине старых друзей и коллег-музыкантов. Прошло много времени, мир изменился. Теплый прием, оказанный ему старыми друзьями в Берлине, изумил его.

Я впервые попал в Советский Союз в мае 1967-го с группой однокурсников. Мы с женой Кайсой начали изучать русский язык осенью 1970-го. Летом 1971-го мы учили язык в Ленинграде.

В 1971 году я оказался в Министерстве иностранных дел. К этому времени я уже владел русским.

Мысль о том, что я могу встретиться с родственниками в Риге или попытаться найти их в Ленинграде, не приходила мне в голову, и кроме того, к зиме 1971-го семья Маши уже переехала в Израиль.

Я погрузился в Советский Союз с энергией молодого дипломата, и мне тогда было не до судьбы еврейских родственников. Правда, я с интересом следил за подтачивающим СССР диссидентским движением и знакомился с не вступавшими в Союз художников нонконформистами и с их жизнью вне государственных рамок. Многие из них были евреями. Отдельная тема – литераторы в Советском Союзе, особенно поэты. Действительно, поэт в России больше, чем поэт в Финляндии или где-либо на Западе. Поэзии в России придается такое значение еще и потому, что во времена цензуры тайный язык поэзии был средством для выражения мыслей и чувств, о которых невозможно было сказать вслух. Позднее я думал об этом и в связи с творчеством Александра Кушнера[309].