Комментируя мое эссе “Грубое обаяние Советского Союза”[310], Александр Кушнер уточнил оценку, данную мной Ленинграду, который я охарактеризовал заимствованным у Эрнста Неизвестного словом “жестокий”. По его мнению, город был “суровым и мрачным”, однако же и местом, в котором слышится голос поэзии, где пишутся стихи и возможно независимое мышление.

По словам Кушнера, у правительства в столице всегда шире взгляд на вещи, чем у чиновников в провинции. “Хотя Кремль внушал страх, он все же был лучше ленинградского обкома”.

Многие московские поэты во времена Брежнева могли путешествовать. Кушнер впервые поехал за границу лишь во время перестройки по приглашению Бродского. По признанию Кушнера, он был совершенно не готов к встрече с Нью-Йорком, и увиденное оказалось для него шоком.

1970-е годы, проведенные в Ленинграде, стали важными в плане моего собственного развития. Ленинград был, по мнению многих, крупным провинциальным городом. Ощущалась огромная разница с Москвой и ее оживленной “заграничной жизнью” (в столице тогда было очень много иностранцев – сотрудников посольств, различных представительств, журналистов и т. п.).

Кстати, я быстро усвоил, что разделяющая проспекты широкая полоса, по которой могут ездить только власти, зовется Гришкиной зоной – по имени первого секретаря Ленинградского обкома КПСС Григория Романова. Мудрый генконсул Антти Карппинен предупредил, чтобы я не произносил “Гришка” вслух, поскольку это было опасно вдвойне: мало того что “Гришка” звучало уничижительно, такая форма имени вызывала ассоциации с Гришкой Распутиным.

Кушнер в 1975 году попался Романову на зуб; тот прочитал на собрании обкома его стихотворение “Аполлон в снегу”[311].

Вот как рассказывает об этом Кушнер: “Однажды зимой я гулял по Павловскому парку и увидел там памятник Аполлону, богу поэзии, покровителю муз. Он был весь в снегу, и я подумал, что никогда еще Аполлон не оказывался так далеко на Севере. В моем стихотворении Аполлон олицетворяет российскую поэзию, застывшую в снегу. Это было довольно прозрачное сравнение – и оно разозлило Романова”.

Романов угрожающе заявил, что если “поэту Кушни́ру здесь не нравится, пусть уезжает”. По словам Кушнера, его спасло постоянное место работы и то, что прочитанное Романовым стихотворение еще не было напечатано.

Сам я столкнулся с Романовым[312] в молодости, в бытность свою вице-консулом, в последнее воскресенье июня 1976-го, когда главы всех консульств были приглашены на стоящий на Неве крейсер “Киров” для празднования Дня Военно-Морского Флота. Поскольку генконсул Карппинен был в отпуске в Финляндии, на борт пришлось подняться вице-консулу. Одетый в светлый летний костюм, коренастый Романов поприветствовал представителей консульства и при виде кареглазого, темноволосого и темноусого вице-консула заметил: “Вы не похожи на финна”. Я привычно ответил: “Я финн”.

Так круги пересекались и замыкались – у моей матери, Йозефа, Лены и у меня. Единственным человеком, чей круг не замкнулся при жизни, была тетя Маша, поскольку ей так и не удалось увидеть конца Советского Союза, которого она ждала и в которое твердо верила.

1975

Портрет Рене Нюберга работы Ильи Комова. 2002.

Генеалогическое древо упоминаемых в книге лиц

Фамилия Тукациер

в Финляндии пишется Токациер,

в Латвии – Тукациер,

а в Америке —Токар или Тукер.

Меткий стрелок Мейер Токациер

демобилизовался

в 1903 году. Гельсингфорс.

Удачливый купец Мейер

Токациер. Гельсингфорс.

Около 1910.

Мать и сын.

Вверху: Герд и Рене.