Менее чем через полчаса показалось Вязино – точнее, далековидимые отблески многочисленных огней. Усадьба была освещена со всем размахом,достойным русского князя и высокого иноземного гостя: большой дом, театр,флигеля и службы, прочие строения, разбросанные вольно, на значительнойплощади, все, одним словом, сияло огнями, отражавшимися в темном зеркале пруда,причудливо освещавшими беломраморные статуи в аллеях и затейливо подстриженныекусты.

– Красота, – сказала Татьяна, когда они остановиликоней на пригорке, откуда обширная княжеская резиденция представала во всейкрасе. – Даже жалко будет уезжать отсюда, когда… Но не век же тутвековать, в глуши?

Ольга промолчала – ее собственное будущее представлялосьгораздо более туманным. Девушки, оставшись незамеченными, поставили коней вконюшню (быть может, дав пищу слухам, что ночью на них снова катался домовой),боковыми дорожками обошли театр. Увидели мимоходом в высоких стрельчатых окнах,как на сцене под изящный аккомпанемент домашнего оркестра слаженно исамозабвенно танцуют домашние же грации, подготовленные не хуже парижскихтанцовщиц трудами парижского же балетмейстера, завлеченного князем в эту глушьстоль высоким жалованьем, что позавидовал бы и министр.

Прекрасно виден был первый ряд кресел, где расположилсякнязь с почетными гостями. Прусский посланник, ради которого и раскудрявливалосьсо всей возможной пышностью извечное русское хлебосольство, с точки зрениядевушек, ровным счетом ничего интересного собой не представлял: сухой, каквобла, костлявый старец с желчным лицом запойного брюзги, увешанный звездами изаграничными крестами. Другое дело – кавалеры из его свиты. Среди нихпопадались весьма достойные девичьего внимания, а также нескромных мысленныхфантазий экземпляры – но, к счастью, даже в эти просвещенные и прогрессивныевремена никто еще не додумался измыслить электрический прибор, читающий девичьимысли, – а потому само собой подразумевается, что юные обитательницыимения благонравны, наивны, скромны до невероятности… Ну, а сами они, как легкодогадаться, вовсе не горели желанием разрушать иллюзии окружающих и представалитакими, какими их желали видеть.

К примеру, благонравным девицам вовсе и не полагалось знать,какие еще обязанности, кроме балетных, выполняют при князе Вязинском грации ввоздушных платьях лучшей парижской работы, – но они-то прекрасно знали, апотому переглянулись, фыркнули и на цыпочках двинулись дальше, стараясь непопадать в полосы света из окон. Им сейчас обеим полагалось лежать в их покояхпо причине легкого недомогания. Кстати, еще одно преимущество благонравнойдевицы: стоит ей заявить о легком недомогании, никто не пустится в расспросы,все, понимающе переглянувшись украдкой, оставляют юные создания в покое. А то,что создания тем временем исхитрились прогуляться верхом в чащобу, чтобы повсем правилам погадать на суженых согласно исконной деревенской традиции, будемнадеяться, на свет божий не выплывет, как и кое-что другое…

Так никого и не встретив, они прокрались к задней двери, ещераз переглянулись, улыбнулись друг дружке с видом опытных заговорщиков иразошлись в разные стороны. Ольге предстояло пройти мимо лестничного марша,украшенного монументальным произведением живописи. Эта картина ее пугала вдетстве, но вот уже лет восемь как не вызывала не то что страха, но и простогораздражения – взрослея, справилась с детскими страхами, отодвинувшимися куда-тоневероятно далеко…

И теперь, словно самой себе что-то доказывая, пытаясь взятьреванш за детские беспричинные страхи, Ольга остановилась перед картиной –высотой не менее чем в два человеческих роста и ширины соответственной, вмассивной золоченой раме, на которую, полное впечатление, пошла целаякорабельная сосна.

Это была, конечно, мастерская копия со знаменитогофранцузского оригинала работы Энгра «Гибель императора Наполеона подАустерлицем» – но исполнил ее по заказу князя не доморощенный труженик кисти, акто-то из учеников самого Энгра, прельщенный теми же аргументами, что ипарижский балетмейстер.

Ольга стояла перед монументальным полотном, задрав голову.Насколько она знала, картина была написана в полном соответствии с печальнымсобытием двадцатитрехлетней давности: Бонапарт, пораженный смертельноавстрийской картечью, сидел на земле, беспомощно разбросав ноги в белоснежныхлосинах и начищенных сапожках, он последним усилием простирал куда-то впространство правую руку, даже в свой последний миг пытаясь то ли изречь, то лиуказать нечто величественное, как и следовало великому полководцу. Слевасклонялось трехцветное французское знамя, вокруг толпились раззолоченныемаршалы и гвардейцы в высоких медвежьих шапках, вставали на дыбы храпящие кони,повсюду стлался серо-багровый пороховой дым, а справа, вдали, виднеласьскачущая полным галопом кавалерия – можно было различить алые доломаны, высокиечерные кивера, а при некотором напряжении глаз и фантазии даже рассмотреть накиверах русского двуглавого орла.

Именно в этих несущихся во весь опор всадников любил поройуказывать гостям князь Вязинский, обронив значительно:

– Кто-то из этих центавров и есть я, господа.Затрудняюсь, правда, определить точно, который – каналья Энгр в такие тонкостине вдавался, за что я, впрочем, не в претензии…

Самое интересное, что он нисколечко не преувеличивал – князьи в самом деле был тогда с тем гусарским эскадроном, что налетел вихрем и взялв плен растерявшихся, столпившихся вокруг умиравшего Бонапарта маршалов игенералов. На чем закончились как Аустерлицкое сражение, так и попытки Франциипродолжать завоевания в Европе…

Именно умирающий Бонапарт и пугал Ольгу в детстве – бледнымлицом, пронзительным взором напоминал кровососущего упыря, о которых как-торассказывала Бригадирша. Так и казалось: вот-вот спрыгнет с полотна, оставивпричудливый вырез, набросится, вцепится крючковатыми пальцами, высосет кровь…

Уже отворачиваясь, чтобы уйти, Ольга встрепенулась. Краемглаза заметила… да нет, ерунда же, откуда…

И замерла. Неизвестно, как это получалось, но император поворачивалхудое ястребиное лицо, словно единственный из персонажей картины был живымсреди нарисованных плоских исторических и не особенно личностей.

Ольга отпрянула, упершись спиной в вычурные лестничныеперила. И видела теперь, что ей вовсе не почудилось: Бонапарт повернул головуеще больше и смотрел прямо на нее будто бы светившимися изнутри глазами, алымияркими искорками, рука, которой он неизвестно на что указывал приближенным,дрогнула, изменила положение, слегка согнулась в локте, простираясь теперь всторону Ольги, и пальцы изобразили некий непонятный жест – а узкие губыраздвинулись в улыбке, что в сочетании с горящими глазами производило не самоеприятное впечатление.

Она, пожалуй, была слишком удивлена, чтобы испугаться.Настолько нелепо выглядел оживающий персонаж картины – на ярко освещенноймножеством свечей лестнице, среди знакомой обстановки, в уютном доме, гдеотродясь не встречалось никакой чертовщины!.. Никаких сомнений, что она не спалаи не грезила, все происходило наяву, и это было самое непонятное…