Я сглатываю, мысленно считаю до трех и даю себе клятву: больше никогда не отводить от него глаз. Я буду видеть каждую эмоцию на его безобразном лице, чтобы выучить этот урок на всю жизнь: моя цена — вот этот мужчина с улыбкой Гуинплена[2].

Мы никогда не были так близко: нос к носу. Его темные волосы лежат на упругом воротнике рубашки, и я чувствую дымный ладан с нотами мускатного ореха[3], который окутывает нас, словно сеть. Вот оно — ладан. Я будто грешница в церкви — пришла осквернить собой алтарь. Безбожница, которую стоит побить камнями в святой праздник.

«Прости меня, отче, ибо я согрешила…»

— Если ты не выносишь этого ребенка, Полина, то единственное место, где сможешь от меня спрятаться, будет так далеко от этой планеты, что ты вряд ли успеешь сбежать достаточно быстро. — Это не угроза, Адам даже не повышает голос. — Я деловой человек, и меня не интересуют призрачные инвестиции. Только факты.

— Хочешь, чтобы мы поженились после родов? — Я хочу задержать его руки, но Адам легко разводит мои колени в стороны, вклинивается между ногами.

— Мой ребенок не будет внебрачным ублюдком, Полина.

— Согласна. — Я все еще смотрю ему в глаза, наощупь расстегивая ремень на брюках. Слава богу, у него нет проблем с эрекцией: я бы не смогла сделать минет, не смогла бы… ничего, чтобы помочь ему.

— Никакой свадьбы. Просто гражданская роспись.

— Согласна, — повторяю еще раз.

Адам отводит в сторону мое белье, пробует между ног, и мы синхронно сжимаем челюсти. Он вкладывает два пальца мне в рот, ждет, пока я сделаю их достаточно мокрыми, и несколько раз гладит меня по сухим складкам.

Я не хочу его, и никогда не смогу захотеть, даже если он останется последним мужчиной на земле. Мы заключаем сделку и не питаем никаких иллюзий о наших будущих отношениях. Мы должны просто сделать ребенка, ни мне ни ему не нужна показная страсть и бурный фальшивый секс.

Я только охаю, когда Адам входит в меня, и непроизвольно хватаю его за плечо.

У меня было двое мужчин: один еще в институте, и это был короткий роман, после которого я поняла, что не хочу тратить время на мальчика, который считает, что верх романтики — это быстрый секс в институтской подсобке. Два года назад в моей жизни появился Глеб — певец, кумир женщин, неизменный участник первой десятки красавчиков отечественной эстрады.

Но член Адама определенно больше чем я помню у этих двоих.

Мне хочется зажмурится, перетерпеть, но я помню о клятве и продолжаю смотреть ему в лицо. А он точно так же смотрит на меня: спокойно, выдержано толкается внутрь, словно совершает рутинную работу. Свободной рукой слепо упираюсь в столешницу сзади — ваза с цветами летит на пол. Я вздрагиваю, и Адам подхватывает меня под колени, притягивая к себе для более плотного контакта. Есть лишь одна эмоция на его лице, которая на мгновение раскалывает маску безразличия: ему неприятно, когда я врезаюсь каблуками в его бедра. Что ж, по крайней мере в этом акте есть хоть что-то, что чувствуем мы оба — боль.

Я никогда не испытывала оргазма с мужчиной. Ни разу. Это всегда просто какие-то бессмысленные движения, что-то, что должно логически закончить прелюдию. Я могу запросто довести себя пальцами, но от члена внутри мне всегда больно. И противно. Даже если это Глеб.

Я отношусь к тем тридцати семи процентам женщин, которые всю свою жизнь симулируют вагинальный оргазм. Но с Адамом мне хотя бы не нужно будет притворяться.

«Грязная маленькая Полина…» — режет тишину скрипучий голос.

Я вскидываюсь, поворачиваю голову, готовая закричать от ужаса. Кожа горит огнем, будто меня полощут под кипятком.

Адам берет меня за подбородок, заставляет смотреть на него, прямо в глаза, где теперь нет ничего, кроме черных зрачков размером с радужку.

— Здесь только я, — цедит сквозь зубы, и хрипота выдает его приближающийся оргазм.

Слава богу, здесь действительно только он.

Головная боль, как всегда, приходит не вовремя.

Просто ударяет в виски, растекается под волосами словно у меня на голове работает уборочный комбайн. Я пытаюсь не думать о ней, сделать вид, что это просто странный кратковременный приступ, но боль ползет по нарастающей и зажимает мой череп в тиски.

Я кончаю с глухим выдохом — и одновременно десяток ржавых болтов вкручиваются мне в башку.

Сука.

На минуту просто теряю зрение, падаю на спину, плашмя, камнем иду ко дну, где нет ни единого звука, кроме безликого шепота.

Эта дрянь живет в моей голове уже год.

Сгусток аномальных клеток.

Опухоль.

Неоперабельная, потому что засела, словно противотанковая мина, так глубоко, что хирургическое вмешательство может сделать меня глухим или слепым. Или тупым. И пока что доброкачественная, поэтому врач считает, что я редкий везунчик.

Отворачиваюсь, привожу в порядок одежду и практически вслепую иду к бару.

— Первый тест можно сделать через неделю, — говорит Полина. — Потом сдать кровь на анализ.

Я наливаю еще порцию «Ямазаки»[4], делаю глоток, но в горло не протолкнуть.

Спокойно, Адам, это просто, сука, долбаная опухоль.

Все-таки глотаю, позволяю себе вольность: запрокинуть голову, затянуться только что закуренной сигаретой, смешать в глотке шоколадно-ореховый вкус мягкого виски и табачную отраву. Я так много курю, что по всей логике должен бы сдохнуть от рака легких, но с моими легкие все в порядке, хотя на органы их из меня, конечно, не вынут.

Когда я поворачиваюсь, Полина уже застегивает пуговицы на блузке.

У меня с детства слабость к сломанным игрушкам, а она именно такая: красивая сломанная кукла. Куда красивее сестры. Всегда считал Куклу конченой дурой, если честно. Одной из тех пустоголовых куриц, которые ищут любовь на головке члена расписного красавца. В ее случае еще и всем известного балабола с игрозависимостью, но эту правду она узнает не от меня.

— Выбери цвет, — говорю я, нарочно игноря ее разговоры о беременности.

— Цвет… чего? — не понимает она. Последним плавным движением расправляет складку на юбке.

— «Мазерати».

— Черный, — не раздумывая отвечает она.

— Любишь классику?

— В красном у меня будет «Порше».