Отгораживаться надо было и от разговоров вокруг, которыенередко велись совершенно безответственно, даже на грани провокации. Вот этоудавалось Цецилии труднее всего. Хоть сама и не разговаривала, но невольноприслушивалась: в этих разговорах то и дело проскальзывало что-то относящееся кКириллу. Вот сейчас, например, две женщины за спиной шепчутся об осуждении «безправа переписки». «Мой муж осужден на десять лет без права переписки, но явсе-таки надеюсь...» – бормотал плачущий голосок, как бы напрашивающийся наутешение. «Бросьте ваши надежды, дорогая, – отвечал другой голос, хоть иприглушенный, но почти вызывающий. – Лучше ищите себе другого мужа.Неужели вы не понимаете, что означает это „без права переписки“? Они всерасстреляны, все без исключения!» Сквозь сдавленные рыдания первая женщина елеслышно выговаривала: «Но ведь посылки-то иногда принимают... иногдапринимают...» – «Ах, оставьте! Зачем вам этот самообман?» – безжалостнопарировала этот аргумент вторая.

Цецилия вспыхнула, не выдержала, оглянулась. Прислонившись кфонарному столбу, стояли двое – одна молоденькая, худенькая, беззвучнорыдающая, вторая – круглолицая женщина средних лет, с короткой стрижкой ипапиросой. Цецилия, забыв о своих правилах, взвилась на нее:

– Ну что вы несете?! Что за дерьмо вы тут выдумываете?! Ктоэто вас такой вонючей информацией снабжает? Если кто-то осужден с лишениемправа переписки, это только то и означает, что ему не разрешаетсяпереписываться, и больше ничего! А вы, гражданка, не слушайте никого! Если увас посылки принимают, значит, ваш муж жив!

Молоденькая дамочка плакать перестала, испуганно и частокивала Цецилии, как бы говоря: «Да-да, жив, жив, только, пожалуйста, неповышайте голос!» Вторая же, круглолицая, с вызовом закусив папиросу, молчасмотрела в сторону; в ней чувствовался враг.

Приблизившиеся несколько женщин обменялись понимающимивзглядами. Одна добрая старушка взяла Цецилию под локоть: «Да ты не убивайся,милочка, жив, значит, жив, на все воля Божия. – Она повернулась кокружающим, взиравшим на разгорячившуюся ученую еврейку, и пояснила: – У ейпосылки не принимают, вот какое дело».

Цецилия отдернула руку, еще более возмущенная: значит, ееуже заметили завсегдатаи этих очередей, значит, уже знают, что... Ах, какойпозор уже в самой общности с этими обывательницами, какой позор!

– Если вас не извещают о смерти родственника, значит, онжив! – выкрикнула она, все еще пытаясь держать апломб. – Есть закон,есть порядок, и не надо распространять вредные сплетни!

* * *

Через несколько часов, пройдя все переулочные изгибы, онавышла под сень километровой тюремной стены, в самом начале которой наклеен былплакат с огромным кулаком, занесенным над рогатой фашистской каской. Большиечерные буквы доносили до народа уверенное сталинское изречение: «Наше делоправое, вpаг будет pазбит, победа будет за нами!»

«Сколько силы всегда чувствуется в его словах, – думалаЦецилия. – Какая весомость! Какое было бы счастье, если бы дело Кириллакогда-нибудь дошло до него, и он отменил бы позорный приговор, и мы вместе смоим любимым отправились бы на фронт, где и Митенька наш уже сражается, изащищали бы Родину, социализм!»

Висевший над стеной репродуктор пел, как в мирное время:«Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом всясоветская земля!» Дело между тем шло не к рассвету, а к закату, за стеной былосовсем темно, женщины изнемогали. Цецилию подташнивало от голода: как всегда,она забыла прихватить с собой что-нибудь съестное, и, как всегда, нашелсякто-то добрый, предложил ей печенья. На этот раз это была та самая зловреднаякруглолицая баба в берете. Развернув Цецилино любимое «Земляничное», протянулана открытой ладони: «Ешьте!»

Цецилия взяла один за другим три ломтика дивногорассыпчатого продукта, с неловкой благодарностью взглянула на женщину:

– Вы уж извините, может быть, я слишком погорячилась, но...

Женщина отмахнулась от извинений:

– Да я понимаю, у всех нервы... берите еще печенье. Куритьхотите?

Цецилия вдруг поняла, что знает эту особу, что она вроде быдаже принадлежит к ее «кругу».

– А у вас, простите, муж тут?..

– Ну разумеется, я – Румянцева, вы же меня знаете, Циля.

Цецилия ахнула. И в самом деле: Надя Румянцева израсформированного Института красной профессуры! А муж ее был видным теоретиком,ну, как же, Румянцев Петр, кажется, Васильевич. Его еще называли «в кругах» –Громокипящий Петр! Пережевывая остатки «Земляничного», Цецилия поймала себя покрайней мере на трех грехах: во-первых, вступила в контакт с очередью, хоть изарекалась никогда этого не делать; во-вторых, подумала о Петре Румянцеве некак о враге народа, а просто как об очень порядочном теоретикемарксизма-ленинизма; в-третьих, подумала о нем в очень далеком прошедшемвремени, «был», как будто вошедший под эти своды уже не вполне и существует, азначит, и он, ее любимый, ее единственный свет в окне, ее мальчик, как онавсегда его мысленно называла, тоже не вполне существует, если не...

К окошку она подошла совсем незадолго до закрытия. Тамсидела женская особь в гимнастерке с лейтенантскими петлицами.

– Фамилия! Имя! Отчество! Статья! Срок! – прогаркалаона с полнейшим автоматизмом.

– Градов Кирилл Борисович, 58-8 и 11, десять лет, –трепеща пробормотала Цецилия, просовывая в окошко свой кулек.

– Громче! – гаркнула чекистка.

Она повторила громче любимое имя с омерзительным наростомконтрреволюционной статьи. Чекистка захлопнула окошко: так полагалось, чтобы невидели, каким образом производится проверка. Потянулись секунды агонии. Менеечем через минуту окошко открылось, кулек был выброшен обратно.

– Ваша посылка принята быть не может!

– Как же так?! – вскричала Цецилия. Белая кожа еенемедленно вспыхнула, веснушки будто заполыхали в пожаре потрескивающимиискрами. – Почему?! Что с моим мужем?! Умоляю вас, товарищ!

– Никакой информацией не располагаю. Наводите справки, гдеположено. Не задерживайтесь, гражданка! Следующий! – бесстрастно ипривычно прогаркала чекистка.

Цецилия совсем потеряла голову, продолжала выкрикиватьчто-то совсем уже не подходящее к моменту:

– Как же так?! Мой муж вообще ни в чем не виноват! Он скоробудет освобожден! Пойдет на фронт! Я протестую! Бездушный формализм!

– Проходите, гражданка! Не задерживайте других! – вдругрезко, со злостью прокричал сзади голос молодой женщины, что рыдала утром поповоду «осуждения без права переписки». Очередь зашумела, сзади надавливали.Цецилия совсем уже потеряла голову, схватилась за полку перед окошком, пыталасьудержаться, визжала: