Басмачи не лезли на рожон. Они залегли и постреливали извинтовок, даже не пытаясь пока что сжать кольцо. Все повадки выдавали людейподнаторелых, уверенных, что добыча никуда не денется. Походило на то, чтособирались брать живьем, а это было совсем уж скверно.

Те двое были тоже не новички. Просчитав и прикинув,сообразили, что их окружило человек двадцать, а от такой оравы из двухкарабинов не отстреляешься. И ни единой гранаты на последний случай. Скверно.

В общем, они берегли патроны, насколько удавалось. Одногоподстрелили серьезно и парочку ранили – что было не бог весть какимдостижением, учитывая численное превосходство противника. Хорошо еще, что ихсамих пока что не зацепило. Но пули в лошадиные туши так и шлепали, не даваяпеременить позицию.

Неизвестно, о чем думал Юсуф. Вот уж точно не молился –совершенно чужд был всякой поповщине (или, учитывая местный колорит,мулловщине). Что до Василия, он снова и снова перебирал мысленно невеликийнабор благоприятных для них возможностей.

И в который раз выходило, что спасти их может только чудо.До заставы километров восемь, выстрелы там вряд ли услышат. Третья лошадьвообще-то ускакала. Если она вернется на заставу, там вмиг сообразят и поднимутвсех в ружье – но он помнил, какая канонада поднялась в той стороне, кударванул жеребчик, как быстро стихли выстрелы и раздались торжествующие вопли.Похоже, коня очень быстро положили здесь же, неподалеку.

Собака… Не было у него больше умной, опытной, обученнойовчарки Грома. Лежал метрах в трех, с остекленевшими глазами, вывалив язык.Попал под тот же первый залп. Так что с донесением пса уже не пошлешь – а ведьбыли случаи, похожие, когда пограничная собака прорывалась, и помощь приходилавовремя. Не на их заставе, правда. На соседней – и еще где-то на польскойгранице.

От безнадежности и смертельной тоски в голову лезла вовсе уждурная блажь – вот если бы были такие маленькие радиоаппараты, чтобы умещалисьв полевой сумке! Покрутил рычажки, доложил на заставу, в какую безнадегувлипли…

Он встрепенулся, поднял карабин – но это Юсуф подполз,старательно распластываясь по сухой земле, вытянулся рядом, глядя в глаза. Нелицо было у сослуживца, а застывшая маска, а в глазах столь дикое напряжение,что Василию стало не по себе. Что-то тут было непонятное в этих глазах: нестрах и не раздавленность перед оскалом подступающей смерти…

– Вася, – сказал Юсуф совершенно чужим, незнакомымголосом, – пиши донесение. Кратенько. Мол, нас зажали, и если не поспеют…

«Вот и рехнулся, – с удивившим его спокойствием подумалВася. – Случается в таких вот передрягах…»

– И зачем писать? – спросил он вяло.

– На заставу отошлем.

Парочка винтовочных пуль противно взыкнула над головами.Васю это не испугало – скорее уж окончательно вывело из терпения. Это было ужчересчур – вдобавок к обложившим со всех сторон басмачам спятивший напарник…

– А кто доставит, мать твою? – рявкнул оншепотом. – Дух святой?

– Он, – сказал Юсуф, показывая на мертвогоГрома. – Я его сейчас подниму, а ты пиши, пиши, не мешкай. Вася, я умею,старики учили, все получится…

У Васи было слишком скверно на душе, чтобы злиться всерьез.Он просто-напросто попытался прикинуть, чего же именно от рехнувшегося узбекаждать – хорошо, если кинется во весь рост под пули, а если в глотку вцепится?Если попробует, лучше всего его прикладом по яйцам…

И тут же эти мысли напрочь вылетели из головы.

Потому что мертвый Гром шевельнулся. Дернулись лапы – как быотдельно от тела, сами по себе, согнулись-разогнулись, и снова, и еще, головаприподнялась тем же самостоятельным рывком, как на веревочке, вздернулась иглухо стукнула оземь…

– Пиши, говорю! – прямо-таки простонал Юсуф, веськрасный, потный, дико таращившийся.

Он лежал на боку, приложив ко рту сложенные трубочкойладони, то шумно выдыхал как-то по-особому, то нараспев что-то говорил –громко, упрямо, причитающе. Вася самую малость знал по-узбекски, но то, что онслышал, вообще на человеческий язык не походило. Так не походило, что жуткоделалось.

Но пес-то шевелился! Был мертвый, но шевелился – дергаллапами, головой, сотрясался всем туловищем, а глаза оставались неподвижными,стеклянными, и язык тряпкой свисал на сторону, и дыхания не было…

Он вспомнил, что про Юсуфа давненько уже шептали – хорошийкрасноармеец, но человек потаенный, с чертовщинкой. Никто ничего не знал точно,но шепоток ходил – на благоразумном отдалении от комиссара, не одобрявшегомистику, поповщину и прочую отрыжку старого мира…

Потом все посторонние мысли вылетели из головы – на сменутупой безнадежности пришла яростная надежда, и он, лежа на боку, вжавшись вземлю в неудобной позе, принялся лихорадочно черкать на листке. Вырвал листокиз блокнота, привычно сложил вчетверо, сунул его в портдепешник[3]и надежно застегнул кнопку. Ненароком прикоснулся при этом к собачьей шее ипередернулся от омерзения – это был уже не Гром, шевелящееся, но холодное,твердеющее, окостенелое нечто…

Овчарка поднялась на разъезжавшихся лапах, покачалась,утвердилась на четырех опорах – это выглядело так, словно чучело поднимали наневидимых распялках. И тут же рванулась прочь, в сторону заставы, будто куклана веревочках, быстро, очень быстро…

Выстрелы загремели со всех сторон, и немало пуль угодило вцель – с противным деревянным стуком. Вася видел, как дергалось собачье тело,как на боках появлялись дыры, но Гром, не останавливаясь, ни разу неспоткнувшись, уносился вдаль незнакомым, механическим аллюром. Со стороныбасмачей послышались протяжные вопли, в которых, сразу чувствовалось, страхабыло гораздо больше, чем злости. Определенно кто-то у них громко поминалшайтана…

Характер перестрелки изменился. Она стала какой-тонеуверенной, словно противник на ходу перестраивал тактику, выбирал, то ли емукинуться в атаку, то ли отступать. Пограничники отстреливались, как могли.

Продолжалось это не особенно долго. А вскоре пришлапомощь. Сначала басмачи перестали стрелять, потом, после громкой, отчетливойкоманды кинулись к лошадям. Со стороны заставы послышались выстрелы, парапулеметных очередей, а там и полуэскадрон развернулся в ущелье во всей красе –с грохотом копыт, сверканьем клинков и лихим разбойным посвистом…

Басмачи бежали, не принимая боя. Этого следовало ожидать. Покаким-то их суеверным заморочкам считалось, что убитый сабельным клинкомджигит, будь он хоть трижды правоверным, в мусульманский рай уже не попадет,хоть ты тресни. Как самоубийца у православных.

Их спасли, в общем. Такое случается не только в кино – когдапомощь налетает в самый последний момент с гиканьем и топотом, во весь конскиймах.