и не убили, кроме трех несчастных парнишек чуть

постарше меня. Парнишки тоже шлялись в тот день по городу и вместо приключений схлопотали

по пуле – не повезло. Убитых хоронили как героев. Звучала грустная музыка, выступал Президент

и весь город плакал. Мы с сестрой плакали тоже.

ГАЛЬ – ВАЛЬ

Во времена моего детства считалось, что школьными учителями становятся одни неудачники.

Даже мамы с московской окраины, где я тогда жила, пытались всеми правдами и неправдами

уберечь дочерей от учительской доли.

В девять лет я влюбилась в учительницу русского языка и литературы со странным именем Мира.

Была она старше меня лет на пятнадцать, а, значит, родилась где-то году в шестидесятом, когда

девочек уже не называли Октябринами и Энгельсинами, но мода на чудные имена, тем не

менее, сохранилась. Стоит ли описывать мои чувства ? У всех влюбленных в любом возрасте они

одинаковы. Нет смысла повторяться. Загляните в любой роман – и узнаете. В-общем-то ничего

странного в этом событии не было: маленьким девочкам свойственно влюбляться в красивых

наставниц. Современная психология, говорят, это даже приветствует. Дело все в том, что

красивой Мира как раз не была. Она была… незащищенной что ли? Высокая, худая, коротко

стриженная, с комсомольским значком, приколотом на карманчик мальчишеской блузы, она

походила скорее на невыросшую девочку, чем на учительницу. Однажды, заметив царапину на

бледном Мирином запястье, мой сосед по парте Сашка Селезнев хмыкнул: «Нашу Миру кошка

поцарапала…» Я глядела на царапину как на тлеющий бикфордов шнур. Хуже всего было то, что я

никогда, никогда не смогу ее защитить ни от кого и ни от чего. Мне захотелось быть с нею, быть

ею, стать с ней единым целым. Я не понимала тогда, что в эти минуты так оно и было – такова

закономерность любви. На уроках я, понятно, не сводила с нее глаз. Если она замечала это и

улыбалась мне – я улыбалась в ответ. Потом ее улыбки стали… не то чтобы натянутыми, но

какими-то спрашивающими. Вот это уже совсем не входило в мои планы. И я пустилась на

хитрость. Едва поймав ее взгляд, я скашивала в сторону глаза и слегка прикрывала их ресницами.

Попробуй тут заметь в моем взгляде что-то такое! Однажды Мира оставила меня после уроков

переписывать сочинение. Теперь она сидела за своим столом и смотрела на меня требовательно,

неотрывно. Я почти разозлилась. Сердце мое и без того громко болело – зачем еще добавлять?

Наскоро дописав последнюю строчку, я бросила тетрадку на учительский стол и метнулась к

двери. «Оля, подожди…» Она подошла ко мне. «Оля, я хочу спросить тебя… – я вновь

почувствовала цепкий взгляд ее серых комсомольских глаз. – За что ты меня не любишь?»

Высокая, нескладная девочка стояла напротив меня возле классной двери и нервно переступала

длинными жеребеночьими ногами в красных босоножках. Я смотрела на ее босоножки. Мне

хотелось кричать от невозможности сказать в этом мире правду! Мой затылок едва доходил до

ее открытого локтя. Тут даже открывать рот было бессмысленно. Месяц спустя я перешла в

другую школу. Влюбленность еще долго вспыхивала во мне, но уже подобно сломанной

электрической лампочке: внезапный жар и свет сменялись многомесячным холодом и тьмой – и

обратно. Я думаю, что ее нет в живых – мне так легче. Никогда не приходило в голову ее

разыскать – да и зачем? Узнать, где и как растит внуков пожилая женщина с выцветшими

глазами? Нет уж, дудки! Она умерла – и точка. Ту, мою, сероглазую стриженую Миру забыли,

наверное, все на Земле, а я отчего-то помню. Я точно знаю: она была моей первой любовью.

В другой школе у нас была физичка Галь-Валь. То есть имя-отчество у нее были вполне

человеческими – Галина Валентиновна, но это пока она не встретилась в жизни со мной и с моей

подругой и одноклассницей Багирой, тоже крайне скорой на креативные решения и неумеренно

острой на язык. Недолго думая, мы прозвали старушку Гальванометром. Сокращенно – Галь-Валь.

Детство Галь-Валь пришлось на военные годы – на блокаду и все прочие ужасности того славного

времени – поэтому в начале девяностых ей никак не могло быть уж слишком много лет. При этом

выглядела она совсем старенькой бабушкой – сутулая, седая, в вечно шаркающих домашних

туфлях. « Ну что за перемены такие короткие, – доверительно жаловалась Галь-Валь нашему

классу в начале урока. – Опять в туалет не успела сходить…» Хваталась за живот и выбегала за

дверь. Окна в классе дрожали от хохота. Мы-то, в отличие от доверительной Галь-Валь, за

перемену успевали переделать массу всяких полезных и неполезных вещей – даже сбегать за

школу выкурить запасливо стыренную дома сигарету. Впрочем, если над Галь-Валь и

посмеивались, то чаще всего незло. Слишком уж не располагала она к агрессии извне -

морщинистая, подслеповатая, беспомощная. Она никогда не чинила нам подлянок, не занижала

оценки. Однажды Галь-Валь ударилась на уроке в воспоминания. Поначалу на это никто особо не

обратил внимания. Но очень быстро в классе наступила абсолютная тишина. Лично я никогда в

жизни не слышала больше такой тишины. Галь-Валь рассказывала нам про блокаду: «Сначала

было холодно, а потом стало тепло – и я заснула рядом с мамой. И знаете, ребятки, такие хорошие

сны мне снились, прямо хоть и не просыпайся вовсе! Все вокруг в цветах – желтых, красных,

фиолетовых… Солнышко светит, тепло-тепло…» И, по всей вероятности, скоро, совсем скоро

осталась бы малая девчушка в своих цветных снах дожидаться Второго Пришествия. Но тут в лицо

ударил резкий луч фонаря. Снова стало холодно. И глухой, простуженный голос произнес откуда-

то сверху: «Здесь два…» Это заявилась санитарная бригада, собиравшая по ленинградским

квартирам трупы. Галочка что есть силы зажмурила глаза и прижалась к матери, чтобы согреться,

но та была еще холоднее, чем воздух в комнате. Ее невольное движение не укрылось от

незваных гостей. Тот же хриплый голос поправился: «Один! Девочка жива…» Девочку быстро

оторвали от мертвой матери, эвакуировали из осажденного города и поместили в детский дом

где-то под Вологдой. «И там меня удочерила учительница, – улыбка слегка трогает старческие

губы Галь-Валь. – У нее муж на фронте погиб, своих детишек не было, а я –то неприглядная,

прозрачная совсем ходила, уж не знаю, чем я ей приглянулась…» Галь-Валь еще долго

рассказывает нам, какие неприятности она доставляла своей приемной матери, едва-едва войдя

в полосу переходного возраста. Наотрез отказывалась называть удочерительницу мамой. Убегала

из дома. Грубила, срывалась на