снежка в спину. А я-то как раз верила в чудеса! Я поверила в них, попав

аспиранткой на кафедру литературы народов России. Здесь каждый человек был легендой:

Алексей Чагин, Бурастан Сергеевна Зулумян, Казбек Султанов… И, конечно, Вячеслав

Бигуаа, которого вслед за Ниной Степановной все ласково называли Славиком. И я тоже

называла – про себя, конечно. Главным чудом было, разумеется, общение с научным

руководителем . Когда Надъярных, после очередной моей выходки, поводила на него

страдающими глазами и произносила «Славик», требуя крови, Славик только усмехался в

усы.

– Учись рэзать, какой из тэбя абхазовед, если так нож дэржишь? – укорял меня научный

руководитель, поручивший мне нарезать хлеб к очередному застолью на кафедре.

– Вячеслав Акакиевич… а вы умеете пользоваться кинжалом? – ехидно вопрошала я.

– Оля, пользуются прэзэрвативом, – подняв указательный палец, наставлял меня Славик. –

А кинжалом – владэют. Да, умею. И тебя научу.

Один раз, услышав, что я мечтаю о надувной лодке, он тут же предложил отдать мне

свою. Бурастан Сергеевна, сидящая рядом, зашикала на него: «Славик, не надо, она же

утонет…» И – ко мне: «А тебе зачем лодка?» Я доходчиво объяснила, что лодка мне

нужна, чтоб доплыть по Москве-реке от собственного дома до Коломенского, а оттуда

двинуть прямиком на шлюзы. Славик после этакого заявления схватился за голову.

Лучше бы я молчала – была бы с лодкой. Но где была бы сейчас – уже большой вопрос.

Я знала: аспиранткам положено влюбляться в научных руководителей. Однако рассудила

так: пускай лучше Славик влюбится в меня. Для достижения своей коварной цели я

вставила себе в зрачки умопомрачительные синие линзы и с неделю, наверное, смотрела

на Вячеслава Акакиевича поддельно васильковыми глазами. Но – вот горе-то! – мой

неожиданный фортель не взымел ожидаемого действия: Славик все-таки был вдвое

старше и видел во мне самую обыкновенную девочку. А на метаморфозы с моими

глазами вообще не обратил ни малейшего внимания. Вздохнув, я вытащила из глаз

цветные линзы. Ох, и безо всяких влюбленностей с Вячеславом Акакиевичем было

замечательно! Мы часами беседовали об Искандере, об абхазских писателях и поэтах, да о

чем угодно. Он много рассказывал про грузино-абхазскую войну. «Знаэшь, там вдоль

дорог каменные трубы строительные. Загоняли в них людей и замуровывали там с двух

сторон, те и умирали , скорчившись в три погибели. Я сам видел эти трубы… Трубы и

трупы… Я вскрикивала мысленно, представляя себе эти стонущие каменные изваяния.

Потом ,час за часом, стон становился тише, тише… Я проглатывала комок и подвигалась

ближе к Славику. «Расскажите еще про войну!» Славик усмехался – и неизменно

переводил разговор на другую тему. Теперь я понимаю: ему было со мной трудновато,

хотя он никогда не позволил бы себе показать этого. Такому как Славик в аспиранты

идеально подошел бы паренёк из гор, закончивший какой-нибудь тамошний филфак и

горящий желанием до последнего вздоха двигать вперед абхазскую науку. Я же – при

всем своем самолюбии и желании выделиться – была девочкой, и притом девочкой

холодноватой ко всему на свете, кроме разве что своего дома, мужа, крохотной дочери,

сестры, ну и еще друзей, пожалуй. Рано осталась без родителей, рано завела семью, рано

родила ребенка. Здесь, на кафедре, под незаметным присмотром Славика, я вдруг

почувствовала себя заигравшейся малолеткой – и неожиданным образом это полностью

забытое ощущение понравилось мне до одури. Все тут были солидны, серьезны,

умудрены опытом, а с меня – какой спрос? Да хоть самолётики пускай – будут смотреть и

радоваться! Смешно сказать – пускала и самолётики. И все смотрели и радовались. До тех

пор, пока мой самолётик однажды не попал тараном в академика Надъярных, как всегда,

подвернувшуюся некстати. Собственно, она никуда не подворачивалась – просто сидела и

беседовала с такой же пожилой профессоршей с соседней кафедры. А мой коварный

истребитель, просвистев над головами старушек, ткнулся в красиво уложенную прическу

Нины Степановны, после чего спикировал под стул. Вдруг в комнате сделалось тихо-тихо.

Только Славик, отвернувшись к окну, подозрительно покашливал, сняв очки. «Смеется»,

– догадалась я. И поняла, что мне опять все сошло с рук. Я подошла к старушкам и нагло

спросила: «Где мой самолёт?»

– Под стулом…» – спокойно ответила Нина Степановна, пристально глядя мне в глаза и не

надеясь больше, как видно, на поддержку Славика.

– Мы не можем вам его достать, мы старые…– беспомощно развела руками вторая

профессорша.

После этого Бурастан Сергеевна вытащила меня в коридор. «Слушай, Оля… Если ты еще

раз попробуешь кинуть в Нину Степановну самолетик, швырнуть снежком, плюнуть из

трубочки и так далее, то получишь по шее, идёт? Я Славику твоему не скажу, я сама…

Взрослая девка, соображать надо!»

Но это были мелочи жизни, потому что я любила Бурастан Сергеевну. А невероятная

аспирантская жизнь – со снежками – книжками– кинжалами– рассказами Славика все

тянулась, тянулась. «Как звучит по-абхазски то или иное слово?» – частенько спрашивали

меня в те годы друзья. Я отмахивалась: «Всё то же самое по-абхазски…» Славик и здесь

умудрялся давать мне поблажки, потому что абхазский язык очень трудный.

Весной этого года я заехала на кафедру. Обняла Вячеслава Акакиевича и ткнулась

губами в его жесткую щеку горца. Странно, а раньше ведь я стеснялась собственной

нежности…