именно ты мне друг. Подобную онтологическую ревность Флоренский видит даже в богоизбранности апостолов и целых народов. Ревностную, ревнительную дружбу Флоренский, как мы уже видели, познал и сам в отношениях с Андреем Белым, Сергеем Троицким, Василием Гиацинтовым.

Таково общее содержание «Столпа». Композиция его не линейная, а скорее, сетевая: повествование из двенадцати писем: «Два мира», «Сомнение», «Триединство», «Свет Истины», «Утешитель», «Противоречие», «Грех», «Геенна», «Тварь», «София», «Дружба», «Ревность» — не просто движется от письма к письму. Каждое письмо связано с каждым. Порой кажется: прочитай их в иной последовательности — и выстроится другая книга. Порой кажется, что в названиях писем, в совокупности названий, Флоренский зашифровал послание: то ли нужно расположить слова в ином порядке, то ли перевести их на иной язык. Есть какая-то загадка, как в десятой главе пушкинского «Евгения Онегина», как в азбучной молитве Кирилла и Мефодия. Впрочем, может быть, это читательская фантазия… Но во всяком случае каждый выносит из этой книги что-то своё и каждое её прочтение — это особый «Столп». Так происходит сегодня, так было и в пору первой публикации.

Современники очень живо отозвались на книгу. Несколько обстоятельных рецензий было опубликовано в различных журналах, ей посвящали диспуты в философских обществах, её обсуждали в частной переписке, «Столп» стал событием и в творческих, и в академических кругах. Многие увидели во Флоренском продолжателя истинного Православия, охранителя традиционной Церкви: автор «воспринял в себя православное богослужение, просознал православие и живёт им», совершил «поворот к святоотеческому и аскетическому богословию», «дышит и живёт святоотеческим духом», стал «продолжателем христианского предания», «приблизил к сознанию людей веру отцов».

Однако сохранились не только положительные, восторженные, но и негативные, буквально разгромные отзывы о книге. Но, объективно говоря, каждый из таких отзывов, как правило, продиктован прежними личными или идейными столкновениями с отцом Павлом. Уже упоминалось его противостояние с Тареевым, в результате которого тот углядел в «Столпе» приметы «спиритической философии». Уже шла речь об архимандрите Никаноре (Кудрявцеве), который заподозрил Флоренского в плагиате: именно он навесил на «Столп» ярлык «букета несовместимых ересей».

Борис Яковенко, писавший, что «вера Флоренского не настолько сильна, чтобы не бояться рассудка», в принципе не признавал самобытность русской философии и через отца Павла нападал на неё, ставя ей в пример немцев. Но Яковенко был одним из основателей ежегодника «Логос», к которому примкнули представители «нового религиозного сознания». Флоренский же, возглавляя «Богословский вестник», планировал развернуть полемику с «Логосом», ради чего призывал Владимира Эрна активно развенчивать оппонентов, что тот с успехом и делал.

Николай Бердяев, задетый в «Столпе» упоминанием о себе как представителе всё того же «нового религиозного сознания», стал буквально топтать Флоренского в своей рецензии «Стилизованное православие». Бил по Флоренскому, а метил в православную церковь: «В „Столпе и утверждении Истины“ нет ничего простого, непосредственного, ни одного слова, прямо исходящего из глубины души. Такие книги не могут действовать религиозно. Эта изысканная книга, столь умная, столь учёная, лишена всякого вдохновения. Свящ. Флоренский не может сказать ни одного слова громко, сильно, вдохновенно. Слишком чувствуются счёты с собой, бегство от себя, боязнь себя. Всё кажется, что свящ. Флоренский — оторвавшийся декадент и потому призывает к бытовой простоте и естественности, духовный аристократ — и потому призывает к церковному демократизму, что он полон греховных склонностей к гностицизму и оккультизму и потому так непримиримо истребляет всякий гностицизм и оккультизм. Можно подумать, что лишь только даст он себе маленькую волю, как сей час же породит неисчислимое количество ересей и обнаружится хаос. Искусственность и искусство чувствуются во всём. Такие люди не должны проповедовать».

«Никак уж не вулкан, огнём и смертью дышащий, а только сопка, изрыгающая подогретую грязь, неспособную высоко взлетать, но марающую своё собственное положение» — образно и метко выразился по поводу бердяевской статьи историк и философ Владимир Кожевников. Сам же Флоренский отреагировал на статью Бердяева тактично и с благодарностью, призвав её автора в личном письме к открытому философскому диалогу: «…я счёл своим долгом поблагодарить Вас, дорогой Николай Александрович, за внимание, которое Вы оказали мне в лице разбираемой книги… я бы сказал, что большинство Ваших упрёков формально-справедливы, но справедливы ли они реально, я не знаю, ибо надо учитывать не только то, чего нет, но и то, что можно было бы сделать в реальных исторических условиях… я задался для себя целью рассмотреть, нет ли среди явлений иных планов, явлений уже установившихся и так сказать явивших церковное творчество ранее, — нет ли среди них побегов молодых, еле намечающихся и либо теперь возрастающих, либо почему-нибудь недоросших в своё время». Но несмотря на этот братский призыв Флоренского искать творческие силы в многовековом духовном опыте, а не дерзновенно отвергать его, Бердяев продолжит обострять отношения.

Невозможно говорить и об объективности протоиерея Георгия Флоровского, который, эмигрировав, стал негативно относиться к большинству своих современников, оставшихся в метрополии. «Это очень яркая, но совсем не сильная книга, тоскливая и тоскующая. И не из православных глубин исходит Флоренский. В православном мире он остаётся пришельцем. По своему внутреннему смыслу это очень западническая книга. Книга западника, мечтательно и эстетически спасающегося на Востоке. Романтический трагизм западной культуры Флоренскому ближе и понятней, нежели проблематика православного предания… И очень характерно, что в своей работе он точно отступал назад, за христианство, в платонизм и древние религии или уходил вкось, в учения оккультизма и магию» — так писал он по поводу парижского переиздания «Столпа» в 1930 году.

Печально, что из таких суждений часто складывают сегодня представление и о Флоренском, и о его книге. Это в сознании многих отрывает иерея Павла от Православной церкви, выставляет его церковным модернистом, оккультистом, исповедником «православия периода упадка, а не расцвета», «хлыстовского бреда», тем, кто подверг русское богословие «эстетическому соблазну».

Гораздо ценнее будет обратиться к суждениям епископа Феодора (Поздеевского), профессоров С. С. Глаголева и Е. Н. Трубецкого. Они доказательно спорили с отдельными моментами и книги, и магистерской диссертации: указывали на то, что Флоренский чересчур увлекается символикой числа «три», смешивает «противоречие» и «противоположность», не обозначает критериев «подлинной церковности».

Но в целом оценка этих глубоких учёных, богословов, искренне верующих людей такова: «Как труд богословско-философский книга автора от начала до конца православна. Автор ниспровергает господство в жизни рассудка и его претензии на монополию истины, утверждает необходимость христианской веры, утверждает догматы, утверждает духовный подвиг, утверждает и защищает Церковь, открывает ложь ересей древних и новых по их существу, осуждает „новое религиозное сознание“ современной интеллигенции, хлыстовство, хилиазм, культ плоти» — так писал епископ Феодор.

Флоренский был убеждённо православным, подлинно русским человеком. Василий Розанов смело назвал «Столп» «столпом чего-то русского», подчеркнул, что