на случай, если придётся уйти из Академии. Но постепенно пришли смирение и осознание, что написанная работа и её защита — это уже ответственность не только за себя, но и за тех, кто встал на твою сторону, стал радеть за тебя.

В итоге Флоренский прислушивается к советам епископа Феодора и даже идёт на бо́льшие сокращения. Вычёркивает «лирические места»; помимо «Софии» убирает из текста диссертации ещё и «Геенну», «Дружбу», «Ревность» — всё то, что связано преимущественно не с теодицеей, а с антроподицеей («оправданием человека»), которую в будущем станет разрабатывать в «Иконостасе», «У водоразделов мысли», «Философии культа». Предпринятые сокращения были очень болезненны для автора. Как результат возникла та самая усечённая «четвёртая редакция», изданная «кустарным» способом сугубо для защиты. Парадоксально, что текст магистерской оказался по объёму меньше кандидатской, но все — и профессора, и многочисленные друзья-философы отца Павла — понимали, что на предстоящем диспуте будут иметь в виду не только диссертацию, но и «Столп и утверждение Истины».

И вот 19 мая 1914 года. Давно актовый зал Московской Духовной академии не видел такого многолюдья. Несмотря на то что о предстоящей защите магистранта отца Павла Флоренского широко не объявлялось, на неё съехались пытливые умы из разных уголков страны. Защита воспринималась не как сугубо научное, а как общекультурное событие.

Профессора и доценты во главе с ректором в сборе. Многочисленные студенты в нетерпении ждут выступления своего любимого преподавателя. Вопреки запрету Флоренского приезжать на «позор», из Москвы примчались Владимир Эрн и Вячеслав Иванов — они машут из зала: «Мы с тобой!» Неспешной походкой, степенно, в сопровождении духовных чад, являющий всем своим естеством несокрушимый «столп» Церкви вошёл владыка Антоний (Флоренсов). Взглянул на духовного сына, перекрестил на расстоянии: в лоб, плечи и грудь Флоренского ударила твёрдая щепоть. Именно своему духовнику он посвятит вступительную речь на защите, когда опубликует её под названием «Разум и диалектика»: благодарность за то промыслительное послушание, которое дал старец десять лет назад, благословив поступать в Академию.

Ну, с Богом! Магистрант держит слово.

«Ваши Преосвященства и глубокочтимое Собрание!..»

Сначала волнение. Речь идёт тяжело, сбивчиво, фразы кажутся неповоротливыми, тяжеловесными, их тянет к земле. «Богородица ясная, не оставь, помоги!» Ещё слово, ещё фраза. И вот уже легче, смелее, бодрее. И вроде бы душа свободна, и вроде бы сердце в избытке, и оттого глаголют уста. Вроде бы ты, но уже и не ты, не только ты: говоришь с кем-то в сотворчестве, в созвучии. Нужные слова приходят сами собой, глаза отрываются от заготовленного текста. Мысль отстраняется от земного, воспаряет, орлом летит в небесной лазури.

«…Религия есть — или по крайней мере притязает быть художницей спасения, и дело её — спасать. От чего же спасает нас религия? — Она спасает нас от нас, — спасает наш внутренний мир от таящегося в нём хаоса. Она одолевает геенну, которая в нас и языки которой, прорываясь сквозь трещины души, лижут сознание. Она поражает гадов „великого и пространного“ моря подсознательной жизни, „им же несть числа“, и ранит гнездящегося там змея. Она улаживает душу. А водворяя мир в душе, она умиротворяет и целое общество, и всю природу…»

Взглянул на зал. И среди множества лиц… Отец! Живой, молодой. Смотрит на тебя уже не как в детстве, когда ты делал уроки, а как на взрослого. Слушает с вниманием, интересом, вникает. Одобрительно кивает: «Ты во всём прав, сын! Во всём прав!»

«…Как „немощный человеческий лик“ может соприкасаться с „Божией правдой“? Как Божественная энергия не испепеляет ничтожества твари? Эти и другие подобные вопросы требуют онтологического вскрытия. Переводя на грубый и бедный язык земных сравнений, скажем: как может быть, чтобы святая чаша не таяла как воск и чтобы очи наши не слепли от нестерпимой лучезарности Того, Что в ней? Что было бы, если бы в потир опустить частицу солнца? Но там То, пред Чем солнце, — мрак, и… чаша невредима…»

Вновь поднял глаза. Авва Исидор! Покинул, затворник, свой небесный скит. Пришёл поддержать. В очах всё та же синева. В облике всё та же голубиная кротость. На ладони белый цветок — то ли ромашка, то ли лилия. Протягивает: «Вот, Павлуша, цветочек для тебя сберёг».

«…Как же построяется теодицея? Чтобы ответить на этот вопрос, вспомним тот „Столп Злобы Богопротивный“, на котором почивает антирелигиозная мысль нашего времени и оттолкнуться от которого ей необходимо, чтобы утвердиться на „Столпе Истины“…»

Вновь на зал. Серёжа Троицкий! Мой кроткий, мой ясный… В золотом облачении. В правой руке крест, будто готовится читать проповедь: «Чистые сердцем — увидят Бога».

«…Диалектика, как мысль нарастающая, в том-то и заключается, что она движется к всё более и более ценным достижениям, восходя по лествице постижения, так что постепенным уплотнением мысли намечаются естественные пределы реальности. Живая мысль по необходимости диалектична: в том-то и жизнь её; мёртвые же мысли или, точнее, замороженные мысли, мысли в состоянии анабиоза — недиалектичны, то есть неподвижны, и могут быть расположены в виде учебника, как некая сумма определений и тезисов. Но и тут, лишь только мы захотим привести эту кучу или этот склад высохшего и замороженного материала во внутреннее единство, то есть понять его, — мы должны внести начало движения от определения к определению и от тезиса к тезису. И тогда под ласкою созерцающего взора лёд тает, плотины сорваны, определения потекли и тезисы хлынули живым потоком, переливаясь один в другой…»

Ещё один мгновенный взор. Кто это? Неведомый, но почему-то кажется знакомым… Отец Серапион (Машкин)! Вот где встретились… Огромный, могучий. Отчего-то в красном подряснике. Что-то с усилием перебирает в руке. Чётки? Нет. Терновый венец.

«Довольно философствовали над религией и о религии: тогда можно было давать определения, — и их дано слишком много. Неужели мне прибавлять к ряду неудачных определений ещё одно? Надо философствовать в религии, окунувшись в её среду. Довольно было опровержений, возражений, сопротивлений и уступок скрепя сердце; надо начать наступление. Лучше понять хоть одну живую религию, нежели изрезать и умертвить всё где-либо и когда-либо существовавшие. Если терпимость и либеральность к вере других заключается только в том, что ради справедливости („Чтоб никого не обидеть!“) люди стараются обойтись вовсе без религии, — тогда долой такое уважение и такую либеральность. Да к тому же для всякой религии большим уважением к ней будет борьба с нею, нежели терпимость, уравнивающая все религии в