нахально прильнул к лестничным перилам. Едва не соскользнув ногой со ступеньки, Розалия Ивановна шарахнулась в сторону. Тяжёлый заплечный мешок ударил по спине, и она втянула голову в плечи, словно ожидая удара прикладом. В последнее время от света у неё болели глаза, привыкшие к темноте. Там, где она провела последние несколько месяцев, солнце заменяла тусклая лампочка под потолком — одна на огромную переполненную камеру с нарами в три яруса и жгучими клопами, кусавшими до крови. Придя к власти, большевики решили устранить конкурентов в лице анархистов и эсеров, и она, эсерка, «тётушка русской революции», оказалась в числе арестованных прямо на Всероссийском Съезде Советов.

В ушах ещё стоял резкий выкрик охранника, взорвавший шум Лубянской тюрьмы:

— Величко-Величковская, с вещами на выход!

Перед тем как уйти, Розалия Ивановна крепко сжала пальцами запястье своей давней товарки по революционной борьбе Татьяны Самойловой, тоже эсерки, как и она.

— Прощай, Танюша, больше не увидимся. Сказала бы — «храни Господь», да в Бога не верю.

— И всё-таки скажите так. — Самойлова горячими губами приникла к её руке, грязной и вонючей.

Розалия Ивановна высвободила задрожавшие вдруг пальцы — когда в девятьсот шестом стреляла в полицмейстера Кушелева, рука была тверда как сталь. Она выпустила в него четыре пули, прямо в сердце. Пятую оставила себе, но не успела. Подбежавший казак оглушил её ударом приклада.

«Буря, пусть скорее грянет буря!» — продекламировала она на суде слова писателя Горького, не сожалея ни капли о содеянном.

Кушелев особенно отличился при подавлении рабочих волнений девятьсот пятого года и прилюдно дал пощёчину студенту-народнику Степану Козорезову. Сказать правду, студентишка был хлипкий и истеричный, склонный к экзальтации. Посудите сами — возгласил разбитную мотальщицу с Трёхгорной мануфактуры Музой свободы, равенства и братства. Таскался за ней как приклеенный, на коленях стоял, плакал, стихи писал. Поговаривали, что головой вниз с моста он сиганул не из-за пощёчины, а от неразделённой любви к своей пассии, которая предпочла вместо него банального сына приказчика суконной лавки купца Телищева.

Адвокат на процессе попался продажный — защищал Розалию столь отвратительно, что впору было назначить его обвинителем. Ни слова о попранной чести студента, ни слова о кровавых расправах Кушелева над бунтовщиками, мямлил что-то о человеколюбии, о молодой жизни своей подзащитной, напрочь загубленной революционными идеями. Дошло до того, что зрители процесса стали с мест выкрикивать пожелания арестовать всех руководителей подпольных ячеек, дабы не сбивали с пути истинного девиц благородного поведения.

После недельных слушаний суд постановил признать Розалию Ивановну Величко-Величковскую виновной и приговорить к смертной казни через повешение. Розалия была раздавлена. Одно дело — героическая смерть на виду у всех во время акции революционного возмездия, и совершенно иное, когда тебя как бездомную кошку тихо удавят в подвалах тюрьмы, хочешь пищи, хочешь, скреби коготками в бессильном ужасе — никто не узнает.

День за днём в камере смертников она вслушивалась в каждый шорох за дверью и представляла, как идёт на эшафот длинным тёмным коридором, понимая, что ловит последние секунды прожитой жизни. И каждый шаг станет отсчитывать удары сердца. Едва ли не ежеминутно она гладила ладонями шею, в кожу которой вот-вот вонзится грубое волокно пеньковой верёвки. Когда стены камеры начинали сужаться и пульсировать, она барабанила в железную дверь и кричала:

— Убийцы! Сатрапы! Да здравствует революция!

Чтобы привыкнуть к мысли о повешении, Розалия вылепила из мякиша хлебного человечка и часами раскачивала его на волоске туда-сюда, туда-сюда. От мелькания коричневого тельца становилось дурно, но тошнота немного вытесняла из души страх провалиться в чёрную бездну.

Слабое существо человек: когда в камеру внезапно заявился начальник тюрьмы с судебным приставом, Розалия свалилась в обморок. Но казни не последовало. Повешение заменили бессрочной каторгой в Нерчинском заводе, и она снова с головой ушла в революционною борьбу.

Именно на каторге Розалия и познакомилась с чудесной, мягкой и тихой Машей Спиридоновой[21]. Та отбывала срок за убийство советника Луженковского, которого долго выслеживала, рискуя свободой. Другой подругой стала Сашенька Измайлович — она бросила бомбу в минского губернатора Курлова. К сожалению, Курлов остался жив, а случайными жертвами оказались люди из толпы. Сашенька переживала ужасно.

Позже к их тесному кружку присоединилась Маша Школьник. Та самая, что вместе с Аароном Шпайзманом и Яшей Лейкиным покушались на нижегородского губернатора Хвостова.

Да, хорошее было время: молодость, идеалы и верная дружба, спаянная великой целью.

Разве может быть в жизни женщины что-то лучше, чем борьба за народное счастье? Нет, нет и нет!

Розалия Ивановна наконец, преодолела два лестничных пролёта и остановилась перед дверью с кругляшом механического звонка. Значит, вот оно, её новое жилище. Ну что же, товарищи, выпустившие её из Лубянской тюрьмы за былые заслуги, не обещали царских хором.

Со вздохом подняв руку, Розалия Ивановна несколько раз покрутила рычажок.

Голос у звонка оказался с противным металлическим скрежетом, напоминающим о звоне кандалов.

Дверь распахнуло всклокоченное существо в лаптях на босу ногу и с хитрыми озорными глазами. Вдумчиво поковыряв в носу, мальчишка звонко выкрикнул в глубину квартиры:

— Мамка, подь сюды. Тут какая-то старая ведьма пришла. — Он втянул ноздрями воздух и собрал губы в гармошку. — А чем от тебя воняет?

«Сволочёнок растёт. А я за него жизнь под откос пустила», — подумала Розалия Ивановна и криво усмехнулась:

— Тюрьмой.

* * *

Фаина не ошиблась. Неопрятная старуха, что сторонилась солнца, оказалась новой соседкой. Она заселилась в кабинет бывшего хозяина, где на книжных полках ещё оставались кое-какие книги, избежавшие печки, а около окна стоял массивный письменный стол на круглых ножках. Оставшись единственной распорядительницей имущества, Фаина много раз заглядывала в кабинет, но старалась ничего не трогать без острой необходимости. Одно время хотела разломать и сжечь ящик из письменного стола, но обошлась корягой, выловленной в речке, и двумя щепами от спиленного дерева в сквере Елизаветинской больницы.

Хотя самое ценное и дорогое было конфисковано в пользу революции или обменяно на продовольствие, на столе стояла красивая лампа с фарфоровым основанием, хрустальный чернильный прибор без чернил и малахитовое пресс-папье, по крышке которого извивалась медная ящерица.

Проходя коридором, Фаина едва не споткнулась о ноги бабы Глаши, что пристроилась вязать в тёмном уголке за зеркалом. Вязала баба Глаша на ощупь и с беспримерной скоростью. Если бы не лёгкое постукивание спиц, то бабу Глашу можно было принять за огородное пугало, в шутку притащенное из деревни в городскую квартиру.

Кивнув бабе Глаше, Фаина легонько постучала в дверь новой соседки.

— Войдите.

Старуха сидела на кушетке и, отставив руку