Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Товарищи бойцы, красноармейцы! Завтра вы отправитесь на борьбу с кулацкими бандами. Бои будут тяжёлыми и беспощадными. Многие из вас останутся на полях сражений. Так пусть же в память о тех, кому выпадет великая честь умереть за дело революции, оркестр сыграет похоронный марш! Ура, товарищи!
— Ура, — нестройно пронеслось по рядам бойцов, и тотчас, повинуясь жесту председателевой руки, городской оркестрик из трёх музыкантов взметнул в воздух тягуче-траурные звуки, от которых окрестные зеваки истово закрестились.
Председатель сорвал с головы шапку и опустил голову, заранее отдавая долг памяти будущим погибшим.
— Живьём хоронит, сволочь, — сквозь зубы прошипел Витька Матвеев, что стоял рядом с Фёдором. — Я бы таких кликуш лично к стенке ставил.
Когда трубач из оркестра вывел особенно тонкую ноту марша, закаркали вороны на деревьях, и Фёдору стало совсем муторно на душе. Даже мысли о Фаине не грели, потому что какой в них смысл, если тебя зарубят кулацким топором из-за угла или убьют выстрелом в упор?
Каждую минуту, каждую секунду плакатами, речами, газетами, музыкой и стихами, агитация предупреждала: берегись! Кругом враг! Убей его! Контрреволюция имеет тысячу личин, не смотри, кто перед тобой, — женщина, старик или ребёнок. Это всё равно враг, будь бдителен!
Товарищ Ленин телеграфировал:
«Приветствую энергичное подавление кулаков и белогвардейцев в уезде. Необходимо ковать железо, пока горячо, и, не упуская ни минуты, организовать бедноту в уезде, конфисковать весь хлеб и всё имущество у восставших кулаков, повесить зачинщиков из кулаков, мобилизовать и вооружить бедноту при надёжных вождях, арестовать заложников из богачей и держать их, пока не будут собраны и ссыпаны в их волости все излишки хлеба»[22].
Поначалу убивать людей казалось невероятным, но постепенно Фёдор стал воспринимать противника как безымянную мишень, рука обрела твёрдость и силу. Да и проклятий в свой адрес пришлось наслушаться столько, что поневоле душа заскорузла в злобе и ненависти. Тяжело приходилось только на казнях во имя революции, особенно если у стены стояли бабы или девки. Их Фёдор старался поразить прямо в сердце, чтоб не мучились.
Однажды пришлось расстрелять седого попика, но того было не жаль, очень уж люто смотрел, не прощающе, а ведь, казалось бы, должен всех любить и за всех молиться. Правду говорил комиссар, что религия — опиум для народа. С верой в сердце к коммунизму не пробьёшься, тут надо в будущее смотреть, а не тащить за собой хвост из дедовских запретов. Настоящий коммунист и комсомолец и без попа рай на земле построят, своими собственными мозолистыми руками.
Примерно через полгода службы Фёдору стал сниться один и тот же сон, будто лежит он в гробу, опутанный верёвкой по ногам, и колет штыком в крышку гроба, чтоб наружу вырваться, а сверху на него земля давит, да так, что вздохнуть невозможно. В ушах звенит, во рту сухо. Жуть, да и только. По первости он по старой привычке занёс руку перекреститься — «свят, свят, свят», потом вспомнил, что Бога нет, и сплюнул с досады. И привидится же всякое непотребство, да с покойниками!
Но самым плохим оказалось то, что наваждение этого проклятого сна ничем не выгонялось. Что только он не перепробовал: пил самогон, сочинял в уме длинные письма Фаине и своим сёстрам, несмотря на небольшую рану в плече, отжимался до седьмого пота. Немного вгоняло в дрёму чтение «Капитала» товарища Карла Маркса, но как только глаза закрывались, он снова оказывался в полной темноте без единого светлого проблеска. Сны выматывали, превращая нервы в натянутые канаты, готовые вот-вот лопнуть. Однажды, вскочив среди ночи весь в поту, Фёдор дал себе слово, что едва демобилизуется — сразу за свадьбу, чтоб никогда не оставаться наедине со страшным загробным миром между явью и сновидением.
«Главное, чтобы Фаина дождалась», — сказал он себе, хотя хранил твёрдую уверенность, что она обязательно дождётся. Такие, как Фаина, не подводят.
* * *
Сладко сопя, Капитолина повернулась и свернулась калачиком. Не открывая глаз, Фаина обняла тёплую спинку, влажную от ночного пота.
— Да чтоб тебе, Тишка, повылазило! Опять ногой в помои наступил! Вот ужо я тебе уши надеру, будешь знать!
Вопли соседки Кобылкиной дробили сон на мелкие острые кусочки света и тени. Пропали река и солнечный луг, по которому она бежала навстречу Фёдору, пропало тепло, сладко баюкавшее тело, пропало чувство полёта, когда руки превращаются в два белых крыла.
Вместо лёгких образов появилась тёмная стена старого дома и строй солдат под красным знаменем, шагавших в ногу — ать-два, левой!
Сквозь полудрёму Фаина услышала, как что-то в кухне загремело, и вяло подумала, что Фёдор не зря советовал переехать в комнату побольше и подальше от кухни, а она, глупая баба, его не послушала. В следующий раз будет умнее.
— Мама, Тиша балуется? Почему тётя Акуля кричит? — Капитолина села на кровати и с интересом посмотрела на дверь. Если дочка проснулась, то о сне можно забыть.
Фаина посмотрела на часы и вздохнула — пять утра. Ещё бы позволить себе чуточку полежать на подушке, бездумно скользя взглядом по зимней темноте за окном. Очень уж не хотелось вылезать на холод из-под тёплого одеяла.
— Мама, мама, вставай, — тянула Капитолина. Ей не терпелось заняться делами.
Фаина вспомнила — сегодня в детском саду намечается подготовка к Рождеству, и разом вскочила на ноги. Лидочка обещала тоже прийти пораньше, чтобы втайне от детей затащить ёлку в холодную кладовую. За прошлую неделю Лидочка с детьми наделали груду ёлочных игрушек, да ещё ящик игрушек выделил Наркомпрос из конфискованных запасов. В жизни Фаины это будет первая настоящая ёлка, прежде недоступная для девочки из нищей семьи её вечно пьяного отца. Однажды, лет десять назад, крёстная взяла её на подённую работу в семью чиновника — помогать по хозяйству. Шли Рождественские праздники.
— Поди взгляни одним глазком на господскую ёлку, а потом сразу обратно, — шепнула крёстная. — Ух, и красота! Глаз не отвести!
Широкими юбками она заслонила проход с кухни, куда рыбкой-плотвичкой ухитрилась юркнуть Фаина. От суматошного бега сердце то уходило в пятки, то взлетало вверх к горлу. На носочках, крадучись, она поднялась по чёрной лестнице и спряталась за шкаф в прихожей. Двустворчатые двери в зал были распахнуты настежь, и там, на блестящем сосновом паркете, мерцала огнями зелёная красавица. Нет, это была не ёлка из леса, а чудо расчудесное, какое видится только в сказках. На пушистых ветвях горели свечи, блестели