Себя молодой человек считал очень сдержанным. Жизнь — хороший учитель, совсем как ординатор Пряников.

— У каждого всегда своя холера! — как-то особенно вкусно произнес молодой человек и с разбегу перепрыгнул через огромную лужу, испытав невероятно приятное ощущение свободного полета, пускай и весьма кратковременное.

— А ты похорошел! — сказала мама, едва только Саша переступил через порог. — Узнаю прежнего сына Сашку.

— А, по-моему, я выгляжу, как обычно… — Саша посмотрел на себя в зеркало, которое висело в прихожей. — Два глаза, два уха, один нос.

— Но общее впечатление совершенно другое. То ты был весь какой-то серый и унылый, а сейчас…

— Зеленый и цветущий! — докончил сын. — Так это же весна, мама. Все зеленеет и цветет.

Дело, конечно же, было не в весне, а, если точнее, то не только в весне, которую Саша считал любимым временем года. Первый год ординатуры подходил к концу. Еще немного, еще чуть-чуть и половина этого скучного ритуала останется за плечами. Сознавать это было приятно.

Также было приятно сознавать, что впереди у тебя девять дней полной свободы. Девять дней полной свободы дома! Ура, товарищи! Вообще-то Сашу пытались ненавязчиво привлечь к дежурствам в праздничные дни, напирая на то, что «ординаторы должны помогать родной больнице» и ставя вопрос ребром — «если не ты, то кто же?». Но Саша объяснил доценту Кармановой, что он имеет на первую декаду мая совершенно иные планы, семьдесят четвертую больницу «родной» не считает, и вообще считает себя свободным от всех навязываемых ему обязательств. Два положенных дежурства ставьте в обычные рабочие дни, да без этих ваших выподвывертов, когда ординатор, якобы поставленный в пару с дежурным врачом, тянет несколько отделений и бегает на консультации в хирургию. Карманова от Сашиной отповеди малость прифигела, но, тем не менее, попробовала переломить ситуацию привычным для нее способом — прозрачно намекнула на то, что у строптивых ординаторов бывают неприятности. Однако, то, что могло подействовать на сентябрьского ординатора Пряникова, восторженного, наивного и самоотверженного, совершенно не подействовало на циничного апрельского Пряникова, успевшего пройти огонь, воду и медные трубы. Глядя прямо в красивые глаза Кармановой, Саша сказал, что любая проблема — это палка о двух концах. Прочее добавил не словами, а взглядом, так получилось убедительнее. Карманова отвела глаза в сторону и пробурчала что-то о своей великой доброте из-за которой она всю жизнь страдает, но ничего с собой поделать не может. «Доброты? — усмехнулся про себя Саша. — Да у тебя скорее можно хронический простатит найти, чем хоть каплю доброты!». Но так или иначе, ординатор Пряников свободу свою отстоял.

В кардиологическом отделении после смены заведующего работать стало не то, чтобы приятно, но, во всяком случае, не тоскливо, как раньше. Новый заведующий Эльдар Абелевич оказался вполне нормальным мужиком. С ним можно было не только обсуждать пациентов на равных, но и анекдот рассказать, и о жизни поболтать. Сашино желание самостоятельности, которое, несмотря ни на что, все еще тлело в душе, Эльдар Абелевич счел совершенно естественным и абсолютно уместным. Теперь Саша разбирался со своими пациентами сам, а заведующий осуществлял контроль. Разногласий по диагностике и лечению у них пока еще не возникало.

Отделенческие тетки встретили «варяга» в штыки, но новый заведующий сразу же объяснил им, кто здесь главный и какие у них есть варианты (подчиниться или валить на все четыре стороны). Нину Давыдовну заведующий, по выражению Феткулиной, «выдавил» в отделение кратковременного пребывания, которое звучно именовалось «стационаром». Нина Давыдовна в кулуарах выражала сильное недовольство тем, что ее разжаловали из старших медсестер в рядовые — «такой опыт псу под хвост!». Ха — опыт! Опыт без ума — это не опыт, а всего лишь трудовой стаж. Как говорит отец: «можно всю жизнь есть картошку, но так и не стать ботаником».

Новой старшей медсестрой стала медсестра неврологического отделения Люба Цыремпилова. Если на место пятидесятилетней женщины, не обладающей хорошими внешними данными, приходит красотка наполовину моложе, то без адюльтерных сплетен тут никак не обойдется. Разумеется, народ сразу же заговорил о романе между Эльдаром Абелевичем и Любой. Очень скоро развитие сюжета дошло до того, что этим романом стали объяснять переход Эльдара Абелевича из шестьдесят третьей больницы в семьдесят четвертую, а Любе в анамнез вписали два аборта от него. Саше до всей этой романтики не было никакого дела, он только восхищался теми переменами, которые Люба произвела в отделении. В отделении стало заметно чище, а в туалетах — гораздо чище, чем раньше. Медсестры подтянулись, стали все успевать и меньше ошибаться. Процедурная медсестра Воронина стала являться на работу без роскошных маникюров и перестала огрызаться в ответ на каждое замечание. У сестры-хозяйки разом исчезло рваное постельное белье, а буфетчицы стали носить шапочки.

И все эти благоприятные изменения произошли с подачи ординатора Пряникова. Если бы он не избавил отделение от Максима Семеновича, все бы осталось прежним… Саша имел право гордиться собой и с огромным удовольствием делал это. Жаль, только, что никому не расскажешь, а иногда ведь очень хотелось похвастаться. А еще сильнее хотелось рассказать всю правду самому Максиму Семеновичу. Впрочем, тот явно что-то заподозрил, потому что при встречах глядел на Сашу волком и не отвечал на его вежливые кивки. Дела свергнутого царька кругом были плохи. На кафедре уже объявили о том, что в следующем учебном году доцентская ставка, которую занимал Максим Семенович, сокращается. А попробуй-ка найди в Москве свободную вакансию доцента кафедры терапии или чего-то близкого. Такие места годами ожидаются и кому попало не достаются. Заведующим кардиологического отделения устроиться легче, чем доцентом, но сильно подмоченная репутация сводила шансы к нулю. Слабый администратор, проваливший учения по холере, и плохой диагност, пропустивший острый инфаркт миокарда (детали неважны, главное, что пропустил), да еще и ославленный за это на весь белый свет, мог рассчитывать только на место обычного отделенческого врача, а такого понижения тонкая израненная душа Максима Семеновича не вынесла бы. Короче говоря, Максим Семенович болтался, как та самая субстанция в проруби, и судорожно искал себе новое место. В больнице ему никто не сочувствовал. Сначала прозвали «Жертвой холеры», а потом сократили это прозвище до «Холерика». Вредная Пчелинцева пару раз назвала так бывшего заведующего в глаза, вроде бы в шутку. Он смолчал. Недаром же англичане говорят, что терпение — удел свергнутых.