~

В «Философских основах нейробиологии» Беннет и Хакер пишут:

«Чего [нейробиология] не может сделать, так это заменить широкий спектр обычных психологических объяснений человеческой деятельности с точки зрения причин, намерений, целей, ценностей, правил и условностей неврологическими объяснениями… Потому что нет смысла приписывать такие психологические атрибуты чему-либо меньшему, чем животное в целом. Воспринимает животное, а не части его мозга, и думают и рассуждают люди, а не их мозг. Мозг и его деятельность позволяют нам, а не ему воспринимать и думать, чувствовать эмоции, а также создавать и реализовывать проекты».

Когда я была студенткой, нам предлагали много курсов, вроде «Философия и разум» или «Философия и психология», но мало по философии и нейробиологии. Книгу Беннета и Хакера мне порекомендовал на первом курсе ассистент по имени Фред, который однажды назвал меня «нервирующей и нетрадиционной», то есть, по его мнению, я задавала слишком много неправильных вопросов. Я почти уверена, что Фред дал мне книгу, чтобы спровадить меня если не навсегда, то, по крайней мере, на то время, которое мне потребуется, чтобы ее прочитать. Я никогда не считала свои научные и религиозные вопросы философскими, но тем не менее вернулась в общежитие, открыла книгу и читала, пока глаза не затуманились и я не устала. На следующей неделе я вернулась в офис Фреда.

– Я знаю, что психология и нейробиология должны работать согласованно, если мы хотим затронуть весь спектр человеческого поведения, и мне действительно нравится идея изучать животное в целом, но если мозг не может объяснить нам такие вещи, как разум и эмоции, тогда что может? Если мозг позволяет «нам» чувствовать и думать, тогда что такое «мы»? Вы верите в души?

Я запыхалась. Офис Фреда располагался далеко от моего последнего класса, и мне пришлось бежать, чтобы попытаться поймать его до того, как он уйдет на обед.

– Гифти, на самом деле я не читал книгу. Просто решил, она тебе понравится.

– Ой.

– Я гляну ее, если хочешь обсудить прочитанное.

– Ничего, – ответила я, уходя. – Оставить дверь открытой или закрыть?

Весь долгий путь домой из офиса Фреда, я гадала, не слишком ли поздно передумать и стать врачом. По крайней мере, тогда я могла бы смотреть на тело и видеть тело, смотреть на мозг и видеть мозг, а не загадку, которую невозможно разгадать, не «нас», которых никогда не объяснят. Все годы моего христианства, размышления о сердце, душе и разуме, с которыми Писание велит нам любить Господа, побудили меня поверить в великую тайну нашего существования, но чем ближе я пыталась подойти к разгадке, тем дальше отодвигались предметы. Тот факт, что я могу определить местонахождение той части мозга, где хранится память, отвечает лишь на вопросы «где» и, возможно, «как». Но не дает ответ на вопрос «почему». А он не давал мне покоя.

~

Я бы никогда не сказала такого на лекции, презентации или, не дай бог, в статье, но в определенный момент наука терпит неудачу. Вопросы превращаются в догадки, в философские идеи о том, каким, возможно, должен быть предмет. Я выросла среди людей, которые не доверяли науке, которые считали ее хитрой уловкой, нацеленной лишить их веры, меня воспитали среди ученых и мирян, которые говорили о религии, как будто это спасительное одеяло для сирых и убогих – способ превозносить достоинства Бога, более невероятного, чем наше собственное человеческое существование. Но это противоречие, эта идея о том, что нужно обязательно выбирать между наукой и религией, неправильна. Раньше я видела мир через линзу Бога, и, когда эта линза помутнела, я обратилась к науке. Обе стали для меня ценными методами, но в конечном итоге обе же не смогли полностью выполнить свое предназначение: прояснить, придать смысл.

– Ты же не серьезно, – протянула Энн в тот день, когда я рассказала о своем бывшем помешательстве на Иисусе. Всю нашу дружбу она вела своего рода проповедь, пытаясь разубедить меня в моей вере. Мне не требовалась ее помощь; я выполняла эту работу самостоятельно в течение многих лет.

– Ты веришь в эволюцию? – спросила она однажды, в солнечный весенний день. Мы вытащили пару одеял для пикника на лужайку, чтобы заниматься на солнышке. Это был один из самых счастливых периодов в моей жизни. И хотя мы все время ссорились и не собирались оставаться друзьями надолго, она знала меня лучше, чем кто-либо еще. Даже моя мать, плоть от моей плоти, никогда не видела меня так, как видела Энн. Только Нана знал меня лучше.

– Конечно, верю, – ответила я.

– Ладно, но как можно одновременно верить в эволюцию и Бога? Это же диаметрально противоположные вещи.

Я сорвала цветок у края одеяла и стала раздавливать его лепестки в руке, измазывая пальцы желтым пигментом, а затем продемонстрировала его Энн, точно подарок.

– Я думаю, что мы сделаны из звездной пыли, а Бог создал звезды, – сказала я, подула, и желтая пыльца полетела в воздух, в волосы Энн, и она посмотрела на меня как на сумасшедшую.

~

Я не знаю, почему Иисус воскресил Лазаря из мертвых, но я также не знаю, почему одни мыши перестают нажимать на рычаг, а другие – нет. Может, я зря сопоставляю два явления, но это два вопроса, которые возникли из моего единственного уникального ума в тот или иной момент моей жизни и потому имеют для меня ценность.

Я мало думала о Лазаре после смерти Нана. Я уже перестала верить в такие чудеса. Но на маленькие, повседневные чудеса, вроде того, как моя мама встанет с постели, все еще хотелось надеяться.

– Пожалуйста, вставай, – говорила я ей каждый день перед тем, как уйти в школу, энергично тряся ее руку, торс, ноги, пока она не издавала в мою сторону какой-то звук, не делала какой-то жест, который успокаивал мой разум, позволял мне верить, что, может, сегодня все будет иначе.

Мама уже потеряла работу, но я этого не знала. Медицинская компания звонила сотни раз или больше, но я давно перестала отвечать на телефонные звонки. Я придерживалась своего распорядка, как будто он мог меня спасти, а затем в четверг, полторы недели спустя, я вошла в комнату матери, а ее не оказалось в постели.

Мое сердце забилось. Я сделала это. Подобно Иисусу, я велела женщине встать и выйти. Я пошла искать маму в гостиной, на кухне. Ее машина по-прежнему стояла в гараже, и только после того, как я увидела нашу маленькую коричневую «камри», ее фары, которые, словно глаза, заглядывали мне в душу, я поняла, какую серьезную ошибку совершила. Я побежала обратно в спальню матери, открыла дверь в