Скажу заранее: есть замыслы и мечты в каждой жизни до того,казалось бы, эксцентрические, что их с первого взгляда можно безошибочнопринять за сумасшествие. С одною из таких фантазий и пришел я в это утро кЗвереву, — к Звереву, потому что никого другого не имел в Петербурге, к кому бына этот раз мог обратиться. А между тем Ефим был именно тем лицом, к которому,будь из чего выбирать, я бы обратился с таким предложением к последнему. Когдая уселся напротив него, то мне даже самому показалось, что я, олицетворенныйбред и горячка, уселся напротив олицетворенной золотой середины и прозы. Но намоей стороне была идея и верное чувство, на его — один лишь практический вывод:что так никогда не делается. Короче, я объяснил ему кратко и ясно, что, кроме него,у меня в Петербурге нет решительно никого, кого бы я мог послать, ввидучрезвычайного дела чести, вместо секунданта; что он старый товарищ и отказатьсяпоэтому даже не имеет и права, а что вызвать я желаю гвардии поручика князяСокольского за то, что, год с лишком назад, он, в Эмсе, дал отцу моему,Версилову, пощечину. Замечу при этом, что Ефим даже очень подробно знал все моисемейные обстоятельства, отношения мои к Версилову и почти все, что я сам знализ истории Версилова; я же ему в разное время и сообщил, кроме, разумеется,некоторых секретов. Он сидел и слушал, по обыкновению своему нахохлившись, какворобей в клетке, молчаливый и серьезный, одутловатый, с своими взъерошеннымибелыми волосами. Неподвижная насмешливая улыбка не сходила с губ его. Улыбкаэта была тем сквернее, что была совершенно не умышленная, а невольная; виднобыло, что он действительно и воистину считал себя в эту минуту гораздо вышеменя и умом и характером. Я подозревал тоже, что он к тому же презирает меня завчерашнюю сцену у Дергачева; это так и должно было быть: Ефим — толпа, Ефим —улица, а та всегда поклоняется только успеху.

— А Версилов про это не знает? — спросил он.

— Разумеется, нет.

— Так какое же ты право имеешь вмешиваться в дела его? Этово-первых. А во-вторых, что ты этим хочешь доказать?

Я знал возражения и тотчас же объяснил ему, что это вовсе нетак глупо, как он полагает. Во-первых, нахалу князю будет доказано, что естьеще люди, понимающие честь, и в нашем сословии, а во-вторых, будет пристыженВерсилов и вынесет урок. А в-третьих, и главное, если даже Версилов был и прав,по каким-нибудь там своим убеждениям, не вызвав князя и решившись снестипощечину, то по крайней мере он увидит, что есть существо, до того сильноспособное чувствовать его обиду, что принимает ее как за свою, и готовоеположить за интересы его даже жизнь свою… несмотря на то что с ним расстаетсянавеки…

— Постой, не кричи, тетка не любит. Скажи ты мне, ведь сэтим самым князем Сокольским Версилов тягается о наследстве? В таком случае этобудет уже совершенно новый и оригинальный способ выигрывать тяжбы — убиваяпротивников на дуэли.

Я объяснил ему en toutes lettres,[34] что он просто глуп инахал и что если насмешливая улыбка его разрастается все больше и больше, тоэто доказывает только его самодовольство и ординарность, что не может же онпредположить, что соображения о тяжбе не было и в моей голове, да еще с самогоначала, а удостоило посетить только его многодумную голову. Затем я изложилему, что тяжба уже выиграна, к тому же ведется не с князем Сокольским, а скнязьями Сокольскими, так что если убит один князь, то остаются другие, но что,без сомнения, надо будет отдалить вызов на срок апелляции (хотя князьяапеллировать и не будут), но единственно для приличия. По миновании же срока ипоследует дуэль; что я с тем и пришел теперь, что дуэль не сейчас, но что мненадо было заручиться, потому что секунданта нет, я ни с кем не знаком, так покрайней мере к тому времени чтоб успеть найти, если он, Ефим, откажется. Вотдля чего, дескать, я пришел.

— Ну, тогда и приходи говорить, а то ишь прет попусту десятьверст.

Он встал и взялся за фуражку.

— А тогда пойдешь?

— Нет, не пойду, разумеется.

— Почему?

— Да уж по тому одному не пойду, что согласись я теперь, чтотогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждыйдень. А главное, все это вздор, вот и все. И стану я из-за тебя мою карьеруломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «Акакое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословнуюобъяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!

— Так ты ему в рожу дай!

— Ну, это сказки.

— Боишься? Ты такой высокий; ты был сильнее всех в гимназии.

— Боюсь, конечно боюсь. Да князь уж потому драться нестанет, что дерутся с ровней.

— Я тоже джентльмен по развитию, я имею права, я ровня…напротив, это он неровня.

— Нет, ты маленький.

— Как маленький?

— Так маленький; мы оба маленькие, а он большой.

— Дурак ты! да я уж год, по закону, жениться могу.

— Ну и женись, а все-таки ш…дик: ты еще растешь!

Я, конечно, понял, что он вздумал надо мною насмехаться. Безсомнения, весь этот глупый анекдот можно было и не рассказывать и даже лучше,если б он умер в неизвестности; к тому же он отвратителен по своей мелочности иненужности, хотя и имел довольно серьезные последствия.

Но чтобы наказать себя еще больше, доскажу его вполне.Разглядев, что Ефим надо мной насмехается, я позволил себе толкнуть его в плечоправой рукой, или, лучше сказать, правым кулаком. Тогда он взял меня за плечи,обернул лицом в поле и — доказал мне на деле, что он действительно сильнее всеху нас в гимназии.

Читатель, конечно, подумает, что я был в ужаснейшемрасположении, выйдя от Ефима, и, однако, ошибется. Я слишком понял, что вышелслучай школьнический, гимназический, а серьезность дела остается вся целиком.Кофею я напился уже на Васильевском острове, нарочно миновав вчерашний мойтрактир на Петербургской; и трактир этот, и соловей стали для меня вдвоененавистнее. Странное свойство: я способен ненавидеть места и предметы, точнокак будто людей. Зато есть у меня в Петербурге и несколько мест счастливых, тоесть таких, где я почему-нибудь бывал когда-нибудь счастлив, — и что же, яберегу эти места и не захожу в них как можно дольше нарочно, чтобы потом, когдабуду уже совсем один и несчастлив, зайти погрустить и припомнить. За кофеем яотдал вполне справедливость Ефиму и здравому смыслу его. Да, он был практичнееменя, но вряд ли реальнее. Реализм, ограничивающийся кончиком своего носа,опаснее самой безумной фантастичности, потому что слеп. Но, отдаваясправедливость Ефиму (который, вероятно, в ту минуту думал, что я иду по улицеи ругаюсь), — я все-таки ничего не уступил из убеждений, как не уступлю до сихпор. Видал я таких, что из-за первого ведра холодной воды не только отступаютсяот поступков своих, но даже от идеи, и сами начинают смеяться над тем, что,всего час тому, считали священным; о, как у них это легко делается! Пусть Ефим,даже и в сущности дела, был правее меня, а я глупее всего глупого и лишьломался, но все же в самой глубине дела лежала такая точка, стоя на которой,был прав и я, что-то такое было и у меня справедливого и, главное, чего ониникогда не могли понять.