уже сыграла эта премия в твоей жизни. В моей — ​очень большую. Она помогла мне не быть задавленному в жестоких преследованиях. Она помогла моему голосу быть услышанному там, где моих предшественников не слышали десятилетиями»[210].

На церемонии награждения Нобелевской премией Солженицын, идя в шеренге лауреатов к своему креслу, подчеркнуто держал руки позади — ​по-арестантски. Он даже собирался надеть на церемонию свой лагерный бушлат — ​отговорила жена. Но бабочку под фрак все же не надел.

Нобелевская речь

В связи с Нобелевской премией Солженицын написал два текста: один из них — лекция, подготовленная в 1971–1972 годах в надежде на церемонию вручения в Москве, второй — ​приветственное слово на состоявшемся вручении 1974 года. Я размышляю над более ранним текстом, поскольку сам Солженицын придавал ему большое значение. В телеинтервью японской компании «NET-TOKYO» 5 марта 1976 года писатель сказал, что он сформулировал в нобелевской лекции принципы своего понимания роли и значения искусства. В ней соединяются этика и эстетика, сплетаются нравственно-историческая перспектива о прошлом и будущем России и перспектива эстетическая. В ней также сохраняются и традиционные для жанра элементы: размышления о том, имеет ли награждение своей целью отметить личный дар — ​или значение более широкое; манифест писателя и его этическое кредо. Однако композиция отличается от выступлений предшественников, Бунина и Шолохова.

Солженицын начинает не с приветственно-благодарственной части, а с размышлений о вечности искусства, история которого начинается вместе с историей человечества, но имеет все шансы продолжиться после того, как человечество сойдет со сцены. Искусство принципиально правдиво, в отличие от философии, публицистики и всех прочих видов речи, и в этом тайна его убедительности: «…убедительность истинно-художественного произведения совершенно неопровержима и подчиняет себе даже противящееся сердце»[211]. В основании любого произведения искусства — ​искренность, и в ней их тайна власти над любым человеком: «Произведения же, зачерпнувшие истины и представившие нам ее сгущенно-живой, захватывают нас, приобщают к себе властно, — ​и никто, никогда, даже через века, не явится их опровергать». Мысль о том, что искренность, то есть правдивость, — ​непременная часть искусства, в конце речи обретет решающее значение при рассуждении о долге и общественной роли художника.

Третья часть лекции раскрывает надличностное значение награждения: как Бунин говорил о том, что Шведская академия, награждая его, сообщает миру, что литература выше паспорта и гражданства, как Шолохов видел в своем награждении — ​награждение советских писателей и признание социалистического реализма, так и Солженицын говорит о том, что ступени, по которым он поднялся на нобелевскую кафедру, выложены жизнями людей, замученных в лагерях, людей безымянных, но, вероятно, более талантливых, чем он: «Целая национальная литература осталась там, погребенная не только без гроба, но даже без нижнего белья, голая, с биркой на пальце ноги. Ни на миг не прерывалась русская литература! — ​а со стороны казалась пустынею».

В четвертой части звучит мысль о том, что человечество в ХХ веке информационно спрессовано, но этически разобщено. Добро в глазах одних народов понимается как зло народами другими. Относительность в понимании добра и зла губительна для человечества: «Но для целого человечества, стиснутого в единый ком, такое взаимное непонимание грозит близкой и бурной гибелью. При шести, четырех, даже при двух шкалах не может быть единого мира, единого человечества: нас разорвет эта разница ритма, разница колебаний. Мы не уживем на одной Земле, как не жилец человек с двумя сердцами». Это очень «достоевская» мысль: роман «Преступление и наказание» заканчивается сном Раскольникова про трихины, разные идеи о добре и зле, которыми одержимы люди, истребляющие друг друга во их имя. Солженицын же обозначает опасность прямо, минуя художественный символизм.

Первое значение литературы для человечества в том, что она — ​единственный путь найти взаимопонимание и спастись от взаимного истребления, она дает возможность пережить чужой опыт, принять его и сделать своим: «От человека к человеку, восполняя его куцее земное время, искусство переносит целиком груз чужого долгого жизненного опыта со всеми его тяготами, красками, соками, во плоти воссоздает опыт, пережитый другими, — ​и дает усвоить как собственный».

Вторая же миссия литературы — ​сохранение истории в том виде, в каком ее невозможно оболгать. Литература — ​живая память нации, по Солженицыну: «Так она теплит в себе и хранит ее утраченную историю — ​в виде, не поддающемся искажению и оболганию». «Тем самым литература вместе с языком сберегает национальную душу», и потому любое вмешательство государства в ее дела, любой идеологический диктат над ней губителен для нации, потому что лишает литературу возможности полноценно оставаться живой в памяти нации.

В шестой части нобелевской лекции Солженицын ставит вопрос об ответственности писателя перед обществом и отвечает на него однозначно: «Однажды взявшись за слово, уже потом никогда не уклониться: писатель — ​не посторонний судья своим соотечественникам и современникам, он — ​совиновник во всем зле, совершенном у него на родине или его народом. И если танки его отечества залили кровью асфальт чужой столицы, — ​то бурые пятна навек зашлепали лицо писателя».

Вопрос об ответственности писателя имеет своей оборотной стороной вопрос о его возможностях. А многое ли писатель может изменить и на что он вообще может повлиять? На эти вопросы Солженицын отвечает в седьмой части своей речи: «Скажут нам: что ж может литература против безжалостного натиска открытого насилия? А не забудем, что насилие не живет одно и неспособно жить одно: оно непременно сплетено с ложью. Между ними самая родственная, самая природная глубокая связь: насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а лжи нечем удержаться, кроме как насилием. Всякий, кто однажды провозгласил насилие своим методом, неумолимо должен избрать ложь своим принципом. Рождаясь, насилие действует открыто и даже гордится собой. Но едва оно укрепится, утвердится, — ​оно ощущает разрежение воздуха вокруг себя и не может существовать дальше иначе, как затуманиваясь в ложь, прикрываясь ее сладкоречием. Оно уже не всегда, не обязательно прямо душит глотку, чаще оно требует от подданных только присяги лжи, только соучастия во лжи».

Насилие и искусство противоположны друг другу в том, что насилие основано на лжи, а искусство — ​на правде. Не поддерживать насилие, не допускать зла через себя — ​это уже достойный способ сопротивляться злу: «И простой шаг простого мужественного человека: не участвовать во лжи, не поддерживать ложных действий! Пусть это приходит в мир и даже царит в мире — ​но не через меня».

Солженицын развивает мысль Шолохова об ответственности писателя говорить правду. По Шолохову, правдивость — ​это именно долг, а вот по