– И я расскажу, – улыбнулась мама, она была совершенно спокойна.

Послышались голоса воспитателей, они накинулись на Соню:

– Потоцкая! Сколько можно?!

– Совсем оборзела – уже на родителей наговариваешь, – раздался голос нянечки, через секунду она сама появилась в раздевалке и заговорщицки подмигнула Ляле, а может, и маме.

На улице уже темнело, светлый сумрак окутывал Лялю, успокаивал, на душе становилась радостно. Искры на снегу от редких фонарей, страшные тени от деревьев в парке… Они гуляют с мамой. С мамой, а не с бабушкой. С такой красивой мамой и молодой!

Темнело. Мама рассказывала про солнцеворот, про то, что нарождается сейчас за этой небесной тьмой новое солнышко – так думали охотники, которые поселились в этих краях давным-давно. Охотники кочевали, а после обосновались примерно там, где сейчас стоит их дом… Ляля шла и шла с мамой по аллеям, встречая редких собачников; их лайки виляли хвостами и натягивали поводки, таксы вертелись, юлили под ногами, радостно лаяли – животные тянулись к ним с мамой. Мама много рассказывала, но Ляля перестала её слушать, она вглядывалась в тёмное небо: где-то там солнышко, оно смотрит за ними. Раз луны нет (луна за тучами спряталась), значит, солнышко смотрит – а как же, солнце и сквозь тучи умеет светить. Обратно решили ехать на автобусе; мама молчала, и Ляля молчала. Ляля держала на коленях пакетик с подарком – бумажный пакет с нарисованной мышкой и шнурами-ручками.

– Это родительский комитет сам дырки ковырял, – сказала Ляля.

– А я думала, Дед Мороз. – Мама оторвалась от окна; Ляля заметила: она вглядывалась в тёмные поля, начинающиеся за шоссе.

– Не-ет. Дед Мороз принёс всё, а дырки уж родительский комитет.

– Дырка от бублика? – пробормотала мама.

– Да. Так Алёна сказала.

– Это из-за которой тебя Лялей дразнить стали?

– Да, мама. Ну что это: две Алёны на группу? Это неудобно.

– У нас в классе три Лены было и четыре Серёжи, Алёна…

– Мама! Я сама не хочу быть Алёной!

Они уже проехали свою остановку, но автобус ходил по шоссе кругами, с заездом на вокзал, и они с мамой катались на автобусе, просто катались…

– Почему же ты не хочешь быть Алёной? Такое красивое имя… – Мама говорила, отвернувшись, она всматривалась и всматривалась в то, что за окном: в поля, в город, в дома и улицы. Они и на следующий год так катались, и через год, и ещё год спустя, – пока мама совсем в Пушноряд не переехала… – Я так мечтала, чтобы ты была Алёной…

– Мне Ляля больше нравится. Ты видела девочку на шоколадке?

– Ну да. – Мама наконец обернулась к дочери. – И что?

– Мама! Это же Алёнка! Она урод.

– Почему урод? Это же девочка в платочке.

– Ты хочешь, мама, на неё быть похожей?

– Я и так на эту девочку похожа, – вздохнула мама. – Ну ладно. Раз Алёну можно посмотреть, значит, Лялю где-то тоже можно увидеть?

– Да, мама. Ляля – это кукла. У нас в группе много кукол Ляль.

– Так и Алёнка тоже кукла, только нарисованная кукла.

– Мама! Какая же она кукла? Она злой волшебник Черномор.

– Почему?

– Потому что у неё одна голова, а ног нет, и туловища нет…

И тут мама долго и нудно стала рассказывать Ляле, что Черномор – просто карлик, а голова в поэме – это не Черномор, а просто заколдованный человек.

– Значит, и эту Алёнку Черномор заколдовал, – сказала Ляля. – Я, мама, не хочу быть головой. И вообще – везде эти Алёны. В магазине – шоколадки, на площадке – девочки, хуже только быть Настей.

– Хочешь быть не как все?

– Тебе, мамочка, легко говорить, ты-то Зо, хотя на самом деле Зоя!

– Кто тебе сказал?..

Ляля поняла, что выдала бабушку, – это она ей рассказала про Зо. Но Ляля тут же нашлась:

– Мама! Наша остановка.

– Нет! Наша следующая, – вгляделась в темноту за окном мама и стала толкать чемодан к дверям. Автобус подскакивал, все пассажиры в автобусе пританцовывали, как в танце снежинок. Выходя из автобуса, Ляля с гордостью держалась за невиданный чемодан на колёсиках, а кондукторша пробурчала что-то недовольное…

Ненавистный детский сад! Тюрьма! Слово «тюрьма» было в ходу в Пушнорядье и означало несвободу, отвратительное место, из которого нельзя взять и уйти. Область по северной границе соприкасалась с колониями поселения, а те, в свою очередь, – с колониями строгого режима. Тюрьма – не что-то непонятное, далёкое и страшное, тюрьма была недалеко. Потоцкая сообщила Ляле, что её бабушка сидела в тюрьме. Бабушка не может сидеть в плохом месте, Ляля не понимала тогда, что тюрьма – это ужасно. Некоторые дети в группе чем старше становились, тем чаще рассказывали, где работают их родители; у некоторых в тюрьме работали отцы и даже матери: в охране, на кухне, в сторожах. Эти дети были богатые, они приносили в группу дорогие игрушки, хвалились, что дома смотрели по видику мультики, названия которых Ляля и не слышала. Про богатых и бедных объяснила всё та же неуёмная Потоцкая:

– Бедные – это как ты и как я, а богатые – как Настя и Алёна.

Ляля замечала, что Настю и Алёну воспитатели любят больше всех, и она в ответ на похвальбы о неизвестных ей мультиках заявляла, что она тоже смотрит по видику не только «Белоснежку», а много ещё чего, только названия забыла; о бабушке Ляля никогда в группе не рассказывала – редко, но Ляле напоминали о бабушке воспитатели, и как-то странно напоминали, с недовольством и раздражением. Все три года Ляля рассказывала только о маме, Ляля очень гордилась, что мама работает на телевидении в Москве. Рассказывала о маме везде – всем встречным и поперечным. Если видишь маму три раза в год, о ней хочется говорить бесконечно, выдумывать какие угодно истории, которые Ляле казались правдивыми, настоящими, она не замечала грустных улыбок взрослых слушателей, сочувствующих кивков и жалостливых взглядов, ровесники-то открывали рты от восхищения. Больше всего Лялю пробирало, когда она садилась на карусель на детской площадке вместе с кем-нибудь ещё, чужой папа раскручивал карусель, и тогда Ляля, сама не зная почему, начинала хвалиться:

– А моя мама работает на телевидении! – И болтала ногами.

Два раза в год мама, а в остальное время – бабушка стояли рядом, но реагировали по-разному. Мама оставалась спокойна, бабушка сразу опускала глаза – ей было стыдно, что внучка хвалится. Но бабушка никогда не отчитывала внучку. Бабушка у Ляли среди незнакомых была тихая и молчаливая – она неважно себя чувствовала на долгих прогулках, особенно когда нужно долго стоять и ждать, пока Ляля накатается, накачается, налазится, наиграется…

Новый год и мама – с трёх лет Ляля радуется действительно семейному празднику. Мама рядом с ней, мама! И ёлка, и подарок – мама никогда не дарила много, но всегда что-то одно и дорогое. Давно Ляля понимает сказочность, нереальность, несбыточность мечты, но вопреки всему верит в надежду, в эту самую мечту. Тяжело было в саду с самого начала, но бабушку Ляля не хотела расстраивать, молча часто мучилась, а тут – мама после сна, да ещё Потоцкой ухо чуть не оторвала, да ещё нянечка это вроде как одобрила… Счастью, увы, приходит конец раньше всего. В то первое новогоднее ожидание трёхлетняя Ляля была счастлива ровно до того момента, когда после чая и выкуренной сигареты мама и бабушка не завели разговор, почему Ляля не стояла в хоре среди синиц и снегирей (о более крупных ролях никто и не смел думать), а сидела на лавке с «немыми», причём девочка она была одна – одна среди неговорящих мальчишек. Мама тогда ещё могла болтать при Ляле, не подозревая, как дочь всё воспринимает, как всё понимает, как потом переживает. Ну что может соображать трёхлетний ребёнок – примерно так, наверное, думала мама. Воспоминания у мамы начинались лет с шести. Значит, рассуждала мама, и Ляля ничего не будет помнить. А бабушка просто привыкла, что Ляля всегда под боком, бабушка Ляле всё рассказывала, всем делилась и объясняла кое-что, не по возрасту с точки зрения науки педагогики, бабушка так привыкла с лисами – Ляля у неё была вроде лисёнка, бабушка её так часто называла. А уж с Лялей-первоклашкой бабушка стала общаться как со своими студентами – попроще, подоступнее, но явно не на младшешкольный возраст. Наверное, с рождения Ляля у бабушки стала единственным собеседником и самой лучшей подругой. А мама… Повзрослев и вспоминая все такие «мелочи», кухонные разговоры, Ляля поняла, что мама – чужая, как чужбина. Мама жила далеко от них, когда она была просто необходима: чтобы обнять, усесться на колени, договориться, кто на сегодня мистер свин, а кто мистерша свинячья-харя; мамы не было, когда Ляля росла, мама только приезжала и всплёскивала руками: ах, как ты выросла… Да и потом, перебравшись обратно в родной город, мама хоть и помогала Ляле иногда советом или делом, но в большинстве случаев оставалась безучастна – Ляля была ей неинтересна, мама была поглощена работой и своей собственной жизнью, она не собиралась, как другие мамы, растворяться в дочери.