– Это из Чувашии, – хвалилась Настя, – мама привезла. Там за копейки перед тобой в лепёшку расшибутся.

Настя всегда такая. Если что-то понравилось, пальто или юбка, она прогундосит:

– Мне мама купит.

Мама Насти торговала сувенирами, она искала сувениры по всей стране.

– У нас такая охота, – поджимала свои тонкие злые губы Настя и трясла необъятными хомячьими щеками. – Мама охотится за сувенирами, папа строит коттеджи, у бабушки сувенирный магазин. – Это Настя заученно повторяла от злости, когда кто-то в группе рассказывал, что у него папа зайца принёс или глухаря или что ходил на кабана в облаве.

Ляле Настя Преснякова говорила:

– Твоя бабушка без денег. Она все деньги в милицию отнесла, чтобы её не посадили.

Хорошо, что Ляля ничего не понимала: куда посадили, какие деньги отнесли в милицию и зачем, – в три года Ляля ничего не знала о прошлом. Когда она рассказала это дома, бабушка посоветовала «не реагировать»:

– Не обращай внимания, Лялечка. Дети маленькие, глупые, повторяют, что дома слышат, как попугаи. – Тут бабушка прищурилась, улыбнулась: – А ты, наверное, про лисиц много говоришь?

– Откуда ты знаешь, бабушка? – восхитилась Ляля, потом опустила голову, как витязь на распутье. – Мало я говорю про лисиц, мне Потоцкая рот затыкает.

– Ляля! Милая! Рот затыкает – что за слова?

– Это Потоцкой заведующая так говорит, а Потоцкая нам…

– Ну если заведующая… – Бабушка разводила руками.

– Ты Потоцкую не знаешь, она убить может!

– Ну уж нет. Этого не бойся, – рассмеялась бабушка. – Пойду посмотрю на неё, на утренник схожу…

Ляля совсем не хотела, чтобы бабушка шла на утренник, но не посмела это сказать, не хотела расстраивать любимую бабушку, самого родного своего человека. Лялю успокаивало ещё то, что у некоторых детей бабушки тоже страшные, пострашнее даже её.

В день утренника мышка-Потоцкая просто блистала. Серенькое платье, воздушное, как у балерины, пышное, но лёгкое; ушки на макушке, мягкие, тёплые, и варежки серые, с блёстками, – Соня всем дала потрогать, но не все рискнули подойти: вдруг мышка укусит. А ещё серые туфельки с серебристыми пряжками! Это было что-то: костюмы, туфли! Ляля и не знала, что на Новый год все должны быть кем-то другим, она думала, что это просто праздник, и все надевают маски или клоунские колпаки, – Ляля смотрела фильм с бабушкой по телевизору, там все были в нарядных платьях, в конфетти, в мишуре и в спиралях серпантина. Вот и у Ляли была просто корона, серебристая, с цветными стекляшками-камушками. На утреннике в постановке были ещё роли. Курочка Ряба встречалась и с зайцем, и с норкой, и с выдрой, и с белкой, и, конечно же, с лисой. Костюм лисы, белки! Тоже шапочка, тоже перчатки и юбка с хвостиком! Это мечта.

Когда репетировали сказку, Ляля оставалась в группе. Она не знала, что значит сложное слово «репетиция», его произнести-то не получалось. Потоцкая говорила с видом превосходства:

– Я на репетицию.

И все сразу бросали игрушки и шли за Потоцкой – воспитатели сходились на том, что Соня была не по годам разумная, и иногда оставляли группу под её присмотром.

«Ну и иди!» – Ляля радовалась, что остаётся в группе почти в одиночестве или топает гулять под руководством младшего воспитателя. Всю осень и весь декабрь противные уходили на репетицию, в группе оставалось совсем немного человек, и Ляля радовалась. Можно «готовить» на плите, играть в кухню, которая почти как настоящая, можно взять игрушки, которые ей никогда не доставались, можно говорить и не опасаться, что будут смеяться и обзываться, – оставшиеся дети ещё совсем плохо говорили, больше слушали, воспитатели между собой называли их немыми. Если бы не эти вздохи относительной свободы, предвкушения, ожидания игры в одиночестве, где Ляля готовила настоящий обед, только несъедобный, она, наверное, отказалась бы ходить в сад. А так она знала, что иногда «плохие» уходят; потом, в старшей группе, она стала называть их про себя доминантами (так говорила об агрессивных лисах бабушка), и сразу становилось легче.

И когда пришёл самый светлый, самый волшебный праздник, рухнула сказка. Трёх лет от роду Ляля перестала смотреть на мир сквозь добрые снежные очки. Бабушкины рассказы о лабораторных лисах, которых отбирали, кроме всего прочего, по покладистому характеру, перестали быть для Ляли примером. Бабушка всегда учила Лялю, что покладистые и нескандальные – это хорошо. Но после Нового года что-то новое об издержках воспитания добротой поняла и бабушка. Именно тогда она стала приводить Лялю на экскурсии по фабрике – заодно и насморк лечить, – Ляля от новогодних переживаний стала болеть, а до этого совсем не болела, воспитатели даже удивлялись.

Трёх лет от роду Ляля поняла: мир жесток; люди греются, кутаются, наслаждаются шелковистостью и мерцанием ценных мехов за счёт чужой жизни, пусть даже и звериной. Во время утренника она сидела на лавке среди неговорящих, «немых» детей. Остальные выступают, представляют, в спектакле есть и хор, хор одет синичками и снегирями. Но почему Лялю не сделали синичкой, почему? Остальные-то на лавке – не говорят, но Ляля говорила! Ляля подумала: она, наверное, глупая, раз её не брали на репетицию; сколько раз Потоцкая повторяла:

– Ты – глупа-я! Глупа-я! Глупа-я-ааа!

Может, Потоцкая подслушивает разговоры воспитателей?

Действо представления было следующим. Под руководством воинственной Курочки Рябы волка обкидали снежками (не настоящими, а мячиками), все звери напали на него, а мышь ещё и покусала, он обиделся и навсегда покинул лес. Оказывается, волк был тайный поклонник Курочки Рябы. Он приходил в курятник, чтобы найти пёстренькое перо, – волк коллекционировал птичьи перья и делал из них шапочки, как у индейцев, а куры думали о волке только страшное и плохое. Случилось вот такое недопонимание, и волк ушёл.

Ляля смотрела на своих соседей по несчастью и по лавке, ни у кого не было весёлого праздничного лица. А все, кто представлял, напротив, были уверенные и довольные: им хлопали, смеялись, подсказывали слова, подпевали. Подпевать просили и отверженных – Лялю с компанией, и они что-то блеяли, тихо мрачно подвывали и потявкивали с лавки и хлопали в ладоши в такт хору синиц – так позже, описывая праздник маме, сказала бабушка. Бабушка! Ляля переживала ещё из-за неё. Как она посмотрит теперь бабушке в глаза? Внучка не выступает, значит, бабушка расстроится, лицо её станет красным ещё больше, и все это увидят… После спектакля начались танцы: полька и танец снежинок. Их разучивали на музыкальном занятии, как и песню про льдину и какую-то Бригантину – Ляля ненавидела эту песню, заунывную, как вой больной девочки Вероники с пятого этажа в их подъезде. В песне пелось про белых медведей – бабушка рассказывала, что это самые агрессивные животные. Поэтому Ляля не пела, немного подвывала, как Вероника.

На польку Лялю пригласил хороший мальчик Андрей. Про него Ляля не знала, кто его родители, – он ещё не говорил, но все его любили, мальчики с ним не дрались, даже Соня не кричала на него, не злилась и не топала ногами, как на других «немых»; и на репетиции Андрей ходил, а в спектакле стоял среди группы снегирей и громко чирикал, как воробей, – все смеялись, даже «немые», и Ляля заливалась – так было похоже. Полька примирила Лялю с действительностью, Ляля перестала расстраиваться, и когда на танце снежинок Потоцкая пыталась отдавить Ляле ноги – вроде как случайно, Ляля не злилась, а ловко отпрыгивала в такт музыке. Тогда Потоцкая попыталась толкнуть Лялю, но Ляля извернулась, заскользила дальше по паркету, а Потоцкая по инерции толкнула Настю Преснякову. Прямо на паркете завязалась потасовка. Мама Насти выскочила разнимать и отцеплять Сонины зубы от Настиной скулы. Мама Насти кричала: