80. Сцена

Ко мне зашел полковник Дмитриев, один из тех, кто присо­единился к дивизии в Урге. Господин Миронов,- сказал он, - я хотел бы вас пригла­сить сегодня ко мне на небольшую вечеринку. Мы, бывшие колча­ковцы, хотим почтить память адмирала. Придете?

- Приду, - ответил я.

- Но дайте честное слово офицера, что вы не станете о том распространяться.

- Я обещаю, честное слово офицера.

81. Сцена

Вечером небольшая квартира Дмитриева была переполне­на. Было не менее сорока офицеров. Я несколько запоздал и застал вечеринку уже в разгаре. Все были возбуждены.

- Мы, офицеры Колчака, с радостью, энтузиазмом встрети­ли появление Унгерна в Урге, - говорил один из офицеров. - Но восторги наши быстро прошли. Здесь, в Монголии, сосредоточены сотни белых, для которых возвращение на Родину возможно только с оружием в руках. Впереди Родина, здесь страна, где население бо­готворило нас, русских. Степи изобилуют скакунами, баранами, бы­ками, а что нужно всаднику-партизану? Конь, трава, мясо. Господа, успех был возможен, но Унгерн в корне задушил нас, задушил ус­пех. Сумасшедший барон не стремится к освобождению Родины, а хочет в Монголии ставить эксперимент по улучшению человечес­кой породы…

- …в соответствии со своими дикими представлениями, - сказал другой офицер.

- Нас постоянно унижают. Мы, офицеры, точно стая голу­бей должны сидеть на крышах. Люди жмутся друг к другу, кутаются в халаты. Одеял не полагается, пищу раз в день протягивают на ве­ревке. Даже большевики не посмели нас так унижать.

- Печальнее всего, - сказал полковник Дмитриев, - что воля наша подавлена. Все парализованы страхом перед сумасшедшим бароном, никто не смеет бежать.

- Но ведь побег - это дезертирство, - несмело заметил ка­ кой-то поручик. - Это на руку большевикам.

- От кого дезертирство, господа? - сказал Дмитриев.

- Ба­рон сам большевик. Так его воспринимают в белых кругах. Анти­большевистские крестьянские восстания вселяли надежды, но тупая жестокость заставляет крестьян уходить в сопки. Семенов и Унгерн всегда интриговали против покойного Колчака. Семенов не послал на фронт ни одного солдата, когда армия наша истекала кровью на Урале и под Тобольском. Покойный Колчак, господа, говорил, что Унгерн бросает тень на белое движение, - сказал Дмитриев.

- Слу­жить Унгерну - значит служить врагу белого движения. Я лично слу­жить ему отказываюсь. Ни ему, ни Семенову.

- Господа, - сказал я, - но ведь сам Колчак произвел Семе­нова в генерал-лейтенанты, вплоть до соединения с Деникиным на­значил главнокомандующим всеми вооруженными силами и поход­ным атаманом всех восточных российских окраин. Я знаю, этот при­каз многие восприняли с недоумением, а то и с возмущением, но надо подчиниться ему как последней воле покойного адмирала.

- Была ли последняя воля? - сказал Дмитриев. - Не сфаль­сифицирована ли она? Те, кто совершил ледяной поход, не без уди­вления узнали, что, пока мы с боями прорывались по тайге, у нас появился новый верховный вождь, в это время спокойно отсиживав­шийся в тылу, не нюхавший порох иначе, как с мужиками, делаю­щими пушки из водопроводных труб.

- Я, господа, согласен со многими высказываниями, - ска­зал я, - но все-таки остаюсь исполнять свой долг. Главное, господа, - борьба с большевиками. Мой долг не позволяет мне следовать за вами. Разумеется, все сказанное здесь не будет мною разглашено, даю честное офицерское слово дворянина.

Раскланявшись, я вышел.

82. Сцена

О заговоре все-таки стало известно, точнее, это был не заго­вор, а массовое дезертирство. Барон, как разъяренный зверь, метал­ся по штабной комнате, видеть его было страшно.

- Какое чудовищное предательство! - кричал он. - Когда дезертируют солдаты - это преступление, но когда дезертируют офи­церы - это еще и кощунство!

- Ваше превосходительство, - сказал Сипайлов, - как вы велели, вызваны хорунжий Тубанов и монгольский князь Буяргун.

- В погоню! - закричал барон вошедшим Тубанову и Буяргуну.

- Никого из беглецов не щадить! За каждую голову плачу по десять золотых империалов.

- Есть сведения, что беглецы отправились на восток, - ска­зал Тубанов. - Так говорят пастухи.

- Далеко им уйти не удастся, - сказал князь Буяргун.

- Их покарает небо! - закричал барон.

- Я буду о том мо­литься.

83. Сцена

Во время вечерней молитвы в дивизии барон, как мне пока­залось, действительно молился особенно усердно. В дивизии заве­ден был ежевечерний ритуал: на заходе солнца все сотни выстраива­лись по национальному признаку, и каждая хором читала свои мо­литвы. Барон объезжал строй, подхватывая то христианскую, то буд­дийскую, то мусульманскую молитву.

- Какое величественное зрелище, - сказал барон, слушая молитвенный хор. - Я, человек, верящий в Бога и Евангелие, как лютеранин, молюсь, но в жизни я придерживаюсь принципа: Бог один - веры разные. Ныне у меня в дивизии нет ни походной церкви, ни священника. Тех, кто были, я уволил. Я понял: между настоящим воином и богом нет и не может быть никаких посредников. Молит­ва, пропетая в строю, вернее достигает небес, нежели произнесен­ная в храме любой религии.

И он вновь принялся неистово молиться разными молитва­ми.

Перед самым концом вечерней дивизионной молитвы послы­шался конский топот и показались тибетцы и монголы. Впереди ска­кали Тубанов и князь Буяргун. У князя в руках был огромный ме­шок. Подскакав и осадив коня перед бароном, князь поклонился и высыпал из мешка головы.

- Мои джахары настигли их на привале, - сказал князь. - Здесь тридцать восемь отрубленных голов.

Я узнал голову Дмитриева и других офицеров, с которыми вместе был на квартире Дмитриева.

- “Моя голова могла быть среди них”, - подумал я.

84. Сцена

В штабе барон диктовал приказ о выступлении на Сибирь. Я и новый адъютант барона, поручик Михаил Ружанский, записывали.

Ружанский был совсем еще молодой человек, лет девятнадцати -­ двадцати, стройный красавчик, но выглядел он еще моложе, напо­добие резвого гимназиста: розовощекий, с тонкой мальчишеской шеей, на которой видна была золотая цепочка. Он, конечно же, был страстно влюблен в Веру, и Вере явно нравилась страсть красивого мальчика. Стоило барону отвернуться, как они таинственно пере­глядывались, улыбались друг другу, старались незаметно касаться друг друга. А однажды, наклонившись, словно диктуя подробнее, Ружанский осторожно прикоснулся губами к Вериным волосам. Это, безусловно, меня коробило, сказывалась и ревность,