Умная женщина допустила ошибку – спрашивать или просить мужчину нужно после ночных ласк, а не когда он приезжает раздраженный и еще неудовлетворенный. Владимир фыркнул:

– Какое тебе дело до Алохии и Вышеслава?

Рогнеда усмехнулась, словно услышала нечто неразумное.

– Алохия помогла мне выжить в Новгороде, и мы стали сестрами.

Ему нечего было возразить. Эта женщина не позволяла себя унизить, все попытки сделать это оборачивались унижением для него самого.

– Две клуши!

И все-таки нашел, чем взять:

– А почему ты волосы носишь, словно замужняя женщина? Разве я брал тебя замуж?

Рогнеда обомлела. Он совсем с ума сошел? Или желание унизить и подчинить затмило все остальное? Позорить мать своих сыновей?

Взять себя в руки стоило усилий…

Рогнеда повернулась, вскинула на него полные холодной ярости зеленые глаза:

– Ты желаешь, чтобы я носила волосы распущенными по-девичьи? Так?

Она сняла головной убор и выдернула все державшие волосы булавки. Больно, но вытерпела.

Волна золотистых с рыжиной волос покрыла всю спину. Настоящая валькирия…

Князь с трудом поборол желание зарыться лицом в эту волну, пахнущую травами, и взять Рогнеду снова. Но он знал, что тогда ее власть над ним станет еще сильней.

– Не-ет… ты Горислава… рабыня… Значит, и волосы должна остричь.

Вот теперь дыхание перехватило совсем.

– Ты хочешь, чтобы твои сыновья звались робичичами, потому что рождены от рабыни?

От столкнувшегося синего и зеленого взглядов во все стороны полетели искры, но ни он, ни она глаз не отвели. Владимир постарался смотреть насмешливо:

– Я назову их княжичами, но ты от этого рабыней быть не перестанешь, надменная дочь Рогволода.

Рогнеда даже не думала, что делает. Все так же не отводя взгляда, она протянула руку к рукоделию, нащупала ножницы и…

Князь с ужасом смотрел на падающие на пол рыжие пряди, понимая, что случилось непоправимое. Этого Рогнеда ему никогда не простит…

– Так или еще короче?

– Дура!

Дверь за князем грохнула сильно, открыли ее с трудом. Заплакал Ярослав, а внутри у Рогнеды беспокойно толкнулся следующий ребенок.

Она сама стояла, бездумно глядя вслед Владимиру и успокаивающе поглаживая живот. Обернулась к Ярославу и Изяславу:

– Не бойтесь, маленькие, идите оба ко мне.

Опустилась прямо посреди рассыпавшейся по полу отрезанной гривы, прижала к себе сыновей и горько расплакалась – впервые за все это трудное время.

Князь Владимир умчался в Киев тотчас, а среди слуг разнеслось: он постриг Гориславу, объявив рабыней! Правда, князь ничего не сказал, как теперь обращаться с этой рабыней, потому все сделали вид, что так и должно быть.

Добрыня, узнав, ужаснулся:

– Ты с ума сошел! Сам всю жизнь проклинал, что рожден от рабыни, а сыновей на то же обрекаешь?

– Кто же думал, что эта дура волосы обрежет?!

– Она сама отрезала?

– Сама.

Но Добрыне все равно не верилось:

– Вот так взяла и отрезала?

По тому, как слегка смутился племянник, понял, что тот лжет.

– Не ты ли приказал?

– Да, сказал, что не может носить волосы, словно замужняя женщина, поскольку я на ней не женился. Что она вообще должна постричь их, поскольку рабыня.

– И Рогнеда постригла?

– Она Горислава!

– Владимир, судьба послала тебе женщину, достойную тебя, но ты сделал все, чтобы она тебя возненавидела. Ненависть матери передастся ее сыновьям. Зачем тебе ненависть твоих сыновей?

– Помимо ее щенков у меня есть другие сыновья.

– Кто? Вышеслав, мать которого обижена не меньше? Святополк, что и вовсе не твой?

– Будут еще. Обойдусь!

Добрыня только вздохнул. Что за смесь у племянника? То разумен так, что диву даешься, то глуп хуже барана. Натворит дел, потом сам и мается, но ни смириться, ни прощения попросить… Не умеет ни ошибки свои признавать, ни виниться. Благодарным быть тоже не умеет.

Добр, дружина его любит, людей и приласкать, и одарить может, но только чужих. А тех, от кого зависит хоть в малой степени, способен унизить. Дружину варяжскую прочь отослал, при себе только самых слабых оставив. Зачем? Не так уж много требовали люди Рагнара. Пусть тех, с кем Владимир пришел, почти не осталось, в боях погибли и Уве, и Кнорр, и многие другие. Но ведь оставшихся обманул, кто после того поверит?

Не в варягах дело, свои тоже это видят, постепенно зародится понимание, что князь кого угодно предать способен. Это худо, можно посреди толпы одиноким остаться.

Что-то подсказывало дяде князя, что так в жизни племянника и будет…

Где червоточина, в чем?

А еще – когда придет очередь самого Добрыни также быть униженным и вышвырнутым из жизни племянника, которого он сделал князем? И что тогда делать Добрыне?

Мысль о самом себе заслонила беспокойство из-за Рогнеды с ее сыновьями. Тем более Владимир вдруг объявил, что у него есть новое важное дело.

Не все о женах думать, Добрыня завел разговор о самом Киеве:

– Киевлян не так уж трудно под себя поставить, их кто только не ставил – и Аскольд с Диром, и князь Олег, и дед твой князь Игорь крепко держал, и бабка твоя княгиня Ольга правила, и Ярополк… А хазарины пришли, и их терпели бы. Киев мало под себя взять, князь, в нем сесть прочно требуется.

– Сам о том думал. Что для этого сделать советуешь?

– Дружина сильная нужна, чтоб и подумать о непослушании боялись, не то слово сказать или рогатину поднять.

Владимир встал, прошелся по покою, постоял, губу кусая, помотал головой:

– Нет, всегда найдется тот, кто не убоится. А за одним и другие пойдут. Другое мыслю.

– Ну? – Добрыня внимательно вглядывался в племянника, кажется, Владимир не только возмужал телом, но и повзрослел духом, стал умней. Что-то подсказывало Добрыне, что князь нашел выход, до которого не додумался он сам.

Искать было необходимо, искать и найти, потому как Владимир чужой в Киеве. Чужим был, чужим и остался. Не потому, что новгородский князь, Киев его отчина, но потому, что робичич. Это проклятье будет с ним всегда.

Когда-то Владимир укорял Малушу, что родила его от князя, мол, был бы рожден от боярина, жил бы в свое удовольствие, а тут попрекают матерью-ключницей. Потом пожалел, что укорял, но ведь он прав. Будь он единственным сыном князя Святослава Игоревича, или умри Ярополк и Олег своей смертью в детстве, никто бы не противился. Но Ярополк, которого в Киеве любили, умер по воле Владимира. Это сейчас киевляне князю поклоняются и против него худого не мыслят, но пройдет совсем немного времени, припомнят и Ярополка, и то, что Владимир робичич.