была дальше, чем Луна, поэтому москвичей часто хорошо принимали и расспрашивали очень почтительно. Раз Диогена зазвал к себе в квартиру даже капитан милиции и хорошо принял, благо семья была в отъезде. Хотя ночевали порой и в красных уголках под портретами вождей, и просто на земле у главпочтамтов…

Личная жизнь

Моя Лена перестала учиться в своей Рязани. Я хотел, чтобы она осталась у меня жить, и надо было ее переводить в Московское училище 1905 года (в которое она так и не стала переводиться и вообще забросила учебу), а для этого ей нужна была московская прописка. Мои родители прописывать ее у нас в Конькове не хотели. Я ее назвал, естественно, Принцессой, и так ее с тех пор все и звали. Она была очень приятным и красивым человеком, и все молодые люди вели себя с ней очень куртуазно, чего она смущалась и очень мило этому смеялась. Единственное, что меня огорчало, это то, что она могла где-нибудь в компании выкурить сигаретку.

Бесило это меня до невозможности, и уже очень скоро я ее начал доставать пламенными речами, чтобы она возвратилась на путь истинный. Почему меня это так клинило, не понимаю, но не могу этого простить себе и вспоминаю постоянно со стыдом свои на нее наезды. Такая нервотрепка за несколько дней до нашей свадьбы, когда мы были компанией у Натали, подруги Алисы, довела до того, что Принцесса выпила лишнего, расплакалась и, закрывшись в ванной, порезала себе вены… Это была жуткая беда, которая, к сожалению, меня ничему не научила. Нет, Принцесса выжила, ее все успокаивали, и Натали, и Алиса, и Шуруп, но больше всех Илюша Гущин, который даже позвонил в неурочный час своему психиатру, и тот ее успокоил, взяв с меня слово не доводить до такого состояния невесту.

С Принцессой мы расписались в самом начале весны, в солнечный день, в Черемушкинском загсе в присутствии свидетелей – супругов Безелянских, Миши (который потом стал сооснователем «Альфа-Групп») и Оли.

Я был в только что купленном по совету Сальпетра костюме, в который более никогда не облачался. Миша с Олей нам подарили необыкновенные цветы – царские оранжевые колокольчики, которых я ни до, ни после не видел, хотя у нас на дачах в Купавне каких только цветов не выращивали.

Миша Безелянский с женой

Из загса мы поехали ко мне домой, где мои родители раскошелились-таки на большой торт. Но в разговоре с моим отцом выяснилось, что он Лену ни при каких обстоятельствах прописывать не хочет. Я разозлился и запустил ему в лицо куском торта. Он стал ломиться ко мне в комнату с топором, так как это было для моего отца, довольно уравновешенного человека, крайней обидой. Впрочем, он мне рассказывал случай со своим отцом, что когда он сам приехал после первых заработков учителем в Серпухове домой, в деревню, то его отец попросту снял с него костюм и забрал себе, сказав, что он еще заработает. Такие были нравы, что мой отец, 1917 года рождения, своему возразить не смел. В наше время получилось иначе.

От моих родителей мы поехали к Аксеновым, где нас ждали хозяева, Папа Леша с гитарой и мешком вина, Поня, Крис, Федор Щелковский и еще много народу, практически вся тогдашняя тусовка. Музыканты много пели, пили и курили. Федор время от времени с кем-то, пошушукавшись, выходил. Я думал, что они просто чего-то своего особенного выпить хотят, а они выходили дернуть травы. Вышла с ними и Принцесса. Меня как током резануло, и я опять на нее накинулся. Федор вовремя меня остановил и обещал больше этим тут вообще не заниматься, хотя у Аксеновых был очень терпимый в этом отношении флэт. Эту ночь или две мы провели у них, помирились и подождали, пока у моих утихнут страсти. Приехали окончательно ко мне, я попросил прощения у отца, и медовый месяц начался. Выезжали на неделю в Рязань, откуда возвращались с Лениными подругами Натальей Деевой и второй, крупной, тоже, кажется, Леной, которые в результате стали и большими подругами Аксеновых, и активно затусили.

Смерть Гоги

Весной 86-го произошла трагедия, правда мало замеченная тусовкой: Тимур-Гога, наш единственный хиппи – азербайджанец и вообще кавказец (может быть, Михась еще был оттуда, он что-то рассказывал про Казбек, на котором долго жил, и я ощущал в его речи некоторый акцент или речевой дефект), выбросился из окна своего дома. Почему, не знаю. Очень шизовый и очень веселый был человек. Иногда пытался нагнать страха на кого-то своим громким и хриплым голосом, но в основном что-то гнал, пытаясь сойти за умного. Дружил практически только с Никодимом, без которого мы его редко видели. Тогда он клеил всяких герлов, смотря на них огромными темными немигающими глазами. А смеялся, как ребенок, всякой ерунде, заливисто и громко. Хоть мы и не искали с ним встреч, но особого от него какого-то негатива вроде тоже не было, хотя внешность разбойника именно это и предполагала. Я с ним разговаривал раза четыре всего. Он выдавал себя за художника, его идеалом был Ван Гог, и одно время его так и звали – Тимур Ван Гог. Да, именно так: в какой-то момент он решил, что быть художником – это круто, и выбрал себе в прозвище самого шизового и модного, Ван Гога, о котором он мало что знал. Накупил красок, кистей и холстов и стал мазать всякие ужасы. Никодим, чтобы поддержать реноме своей свиты (он тоже пытался красить, но что-то такое чернушное получалось, и это несмотря на стойкий слух, что Никодим учился в духовной семинарии), уважительно при всех звал Тимура Ван Гогом. А тусовка, видимо, просто стала стебаться над таким ником и переименовала Гогой на его родной кавказский манер…

Это была одна из первых смертей среди тех, кого я знал в то время, но с годами смерть увеличила свои аппетиты и стала безжалостно вбирать в себя десятки знакомых системных людей за год. Время от времени Ришелье, общавшийся со многими людьми, сообщал длинные списки имен ушедших. Конечно, большинство сами были виноваты, злоупотребляя черной, какой-то химией и алкоголем. Государство почти не прилагало усилий для помощи наркозависимым и депрессивным личностям, а параноиков и шизофреников «лечило» сильнейшими дозами лекарств, которые причиняли сильные боли и страдания таким пациентам. Да и вообще, что в СССР, что в современной России повсюду ощутимо желание максимально унизить человека и причинить ему боль… Видимо, часть отчаявшихся и душевнобольных людей, подозревая, что их ждет при попадании в такие медучреждения, решали покончить с собой. Возможно, это бывает и совершенно спонтанно, от белой горячки, как в Париже с сыном Оскара Рабина, с которым мы за две недели до его самоубийства выставлялись на одной стене в Сите-дез-Ар недалеко от Нотр-Дама.

Опять Рига. У Батюшки

Когда уже стало пригревать первое весеннее солнце и обманчиво зазеленела трава на газонах, мы решили поехать автостопом в Ригу, куда ехало много наших друзей. Выехали довольно легко одетыми, а я вообще в кедах. А в Калининской (Тверской теперь) области лежал еще толстый слой снега, который промораживал насмерть мои кеды. Хорошо, что в самый критический момент нам попалась машина с вагончиком со строителями, отапливающимся изнутри печкой. Отогревались километров 30 и стучали зубами полпути еще. Добрались благополучно в Ригу до квартиры Валеры Батюшки, родители которого работали в Югославии. Поначалу мы думали все ехать пожить в палатках на Лиласте (Гауе), но из-за зимних температур ночью это стало невозможным. В результате у Батюшки поселились Бравер, мы с Принцессой, Макс Столповский и Багира, с которой он сошелся примерно в это время или чуть раньше. До этого у него была такая же по темпераменту Ира Авария. Хорошо подготовился к поездке только мудрый Бравер, который запасся и деньгами, и кофе, которым он избранных, в виде поощрения, угощал. Я был лишен в один момент этой благодати, так как при общей поездке в Саулкрасты,