Что, если его никогда не простит Лейли?

* * *

В Ференвуде по-прежнему царила весна.

Сдача прошла совсем недавно, и, поскольку Алиса с Оливером отсутствовали не так уж долго (внимательные читатели наверняка заметили, что время в Чаролесе и Ференвуде текло одинаково, невзирая на разницу в сезонах), двое друзей вернулись в разгар цветения. Такой резкий переход из зимы в весну не мог не вызвать потрясения, и несколько минут они просто глазели по сторонам, осваиваясь и заново привыкая к дому.

Стоило им высадиться на берегу реки, как их окружили разгневанные Старейшины. В общем-то, те могли ничего не говорить: суровые выражения их лиц сказали Алисе и Оливеру все, что нужно. Тем не менее они не удовлетворились гневными взглядами и добавили к ним громкие и на редкость эмоциональные речи, суть которых сводилась к тому, как безнадежно они разочарованы в обоих детях. В финале Алисе и Оливеру вручили запечатанные конверты с местом и временем официального слушания. Парочка явно нарушила не один магический закон и теперь должна быть предстать перед судом, который определит меру их наказания. Ничего слишком сурового, разумеется, – в конце концов, Алиса и Оливер были несовершеннолетними, – но несколько недель общественных работ грозили им весьма вероятно.

Алиса плакала и цеплялась за отца, всем своим видом выражая раскаяние. Оливеру было плевать.

Старейшины велели ему отправляться прямо домой, рассудив, что родители сами выберут мальчику подходящее наказание. Оливер чуть не расхохотался. Он владел магией убеждения. Родители и пальцем не могли тронуть его с тех пор, как он научился складывать буквы в слова.

Мама Алисы тихо ждала неподалеку, и, когда Алиса с отцом направились в ее сторону, Оливер неожиданно оказался в одиночестве. Никто за ним не пришел. Он сам убил все надежды на здоровые отношения с семьей – так часто применял к ним убеждение. Магия подчинилась ему в чересчур юном возрасте, и он тренировал ее на родителях при каждом удобном случае. Иногда они неделями жили под его чарами, в то время как Оливер уходил и приходил, когда вздумается, и делал все, что только взбредет в голову. Наконец в прошлом году Алиса помогла ему осознать ошибочность этого пути, и Оливер явился к родителям с повинной – таким, каким был на самом деле, – желая исправить причиненный вред. Увы, к тому времени мать и отец ощущали перед ним лишь страх, и беседа вышла болезненной. Оливер знал, что ему понадобится немало времени, чтобы снова завоевать их доверие. Пока что родители сохраняли с единственным сыном вежливую дистанцию; они все еще пытались его узнать и понять, как относиться к этому чужому, по сути, человеку. Во многих смыслах Оливер был для них полным незнакомцем. Это служило для мальчика источником постоянных горьких сожалений, которые, в свою очередь, удерживали его от привычного использования магии.

Оливер вздохнул, сунул одну руку в карман, а другой, скривившись, помахал на прощание зареванной Алисе. Он не сомневался, что скоро ее увидит, хотя мог только догадываться, какое наказание понесет девочка за свои ошибки. Пока им было лучше разделиться.

Так они и поступили.

Оливер шел с опущенной головой и ссутуленными плечами, вряд ли замечая красоту родной земли. Высокая трава на каждом шагу ластилась к его ногам, но он лишь раздраженно отдергивал ботинки; бабочки увивались вокруг его пальцев, а он отгонял их, злясь и ворча; даже высокое радостное солнце вызывало у Оливера исключительно злость и потоки такой отборной брани, которую не полагалось бы знать джентльмену. Он еще никогда так не скучал по холоду.

Весна совершенно не подходила к его нынешнему расположению духа.

Вскоре Оливера бесило буквально все: мирное журчание рек, веселые поклоны цветов, яркие листья отдаленных деревьев, беспечно трепетавшие на ветру. Какая-то огромная птица неосторожно присела ему на плечо, и Оливер так рявкнул на беднягу, что она немедленно взмыла в небо, от неожиданности зацепив и порвав когтями его рубашку. Обычно мальчик был куда добрее к миру. Обычно он не показывался на улице без улыбки.

Но Чаролес зачаровал его, и теперь, оказавшись дома, Оливер мог думать только о том, как скорее вернуться обратно.

Ференвуд всегда был тесен его духу – не настолько, чтобы морщиться, как от жмущих ботинок, но достаточно, чтобы постоянно ощущать легкий дискомфорт. Оливеру претила пастораль Ференвуда. Это был очаровательный городок – как и следовало ожидать, – но Оливер смертельно устал от милых соседей и их щенячьей доброты. Его годами преследовали шепотки, умолявшие отправиться на поиски небывалых земель, неоднозначных людей и небезопасных мест. Именно поэтому Оливеру так понравилось в Итакдалии[5]. Ему хотелось нарочно заблудиться. Хотелось вести непростые переговоры с незнакомцами; хотелось учить новые языки и пробовать еду, о которой он прежде не слышал. Простая правда заключалась в том, что он не относился к Ференвуду так, как Алиса. Она любила этот город каждым уголком души, была ференвудкой от макушки до самых пяток и несомненно была бы счастлива здесь, в этой красочной земле, до конца своих дней.

Но Оливеру хотелось большего.

Он скучал по Чаролесу – и в особенности одной юной особе – с неутолимой, болезненной тоской; но поскольку не имел ни малейшего понятия, как туда вернуться (доступ к подводному лифту был только у Старейшин), продолжал бессильно злиться – и вымещать эту злость на всем, что попадалось под руку[6].

* * *

Какое забавное слово – дом.

Оливер никогда не ощущал это место домом, однако вот же он – стоит в отдалении и ждет его возвращения. Мальчик со вздохом доплелся до двери, перешагнул тихий порог и помахал родителям, которые сидели на кухне, чинно потягивая малиновый чай и листая местную газету.

Центральный заголовок гласил:

Оливер не стал вступать в разговор, а сразу заперся в своей спальне, повалился на кровать и прижал к глазам дрожащие кулаки.

Его переполняли боль и злость; он еще никогда не чувствовал себя так странно. Он чувствовал… чувствовал… да что же, черт возьми, он чувствовал? Как назвать это ощущение?

Оливер в жизни не испытывал такого раздрая, отчаяния и бессилия. Он ненавидел свое юное тело, которое ограничивало его в правах и свободах, ненавидел зависимость от родителей, ненавидел весь мировой порядок, строивший ему препоны на каждом шагу. Он чувствовал себя так, будто в него запихнули сотни галактик, которые никто больше не видел, и теперь они пытались разорвать его изнутри; будто мальчика посвятили в самый огромный на свете секрет, и отныне ему предстояло хранить этот секрет до конца своих дней. Откуда в его костях взялась такая нежность? Почему сердце вдруг выросло вдвое, бесцеремонно раздвинув грудную клетку? Оливер не знал происхождения этих чувств, но догадывался, что это начало чего-то огромного, превосходящего размером его самого. А еще понимал, что никогда уже не станет прежним.