– Если люди утолят жажду крови, они трезвее заслушают твое дело, – вспомнила Лейли утешения кого-то из Старейшин.

Ей сказали, что она получит возможность защитить себя, свои действия и необходимость своей профессии перед судом – хотя это ничего не гарантирует. Если судья вынесет решение в пользу горожан, Лейли лишат ее магического предназначения, и ей придется с этим смириться. Закон допускал оговорку, что в случае крайней опасности вердикт законно заслушанного дела может отменить магические традиции. Правда, такого раньше не случалось, но…

Но ведь и духи не сбегали прежде с освященных земель мордешора?

Лейли почувствовала, как у нее немеет лицо.

Алиса с Оливером не отходили от подруги ни на шаг, поддерживая ее с двух сторон; и хотя оба утверждают, будто осипли в тот день от слов утешения, Лейли говорит, что ничего не слышала.

Вы можете задаться вопросом, почему никто из детей не попытался остановить Старейшин и отбить у них папу Лейли – в конце концов, вместе они составляли довольно могучую компанию. Но, видите ли, вся ситуация была намного сложнее, чем казалась на первый взгляд. События разворачивались с молниеносной быстротой – и так оглушили наших героев, что те попросту растерялись. Столкнувшись с толпой влиятельных и рассерженных Старейшин, Алиса, Оливер и Лейли внезапно ощутили себя на свой возраст – очень юными и очень старыми одновременно.

А Лейли еще и почувствовала себя очень маленькой.

Она помнит, как испугалась.

Помнит, как брела к дому.

Помнит, как перешагнула порог, и мамин дух в тот же миг набросился на нее с криками: «Где ты пропадала? Я чуть не слегла от беспокойства! Кто были эти люди? Кого это ты притащила к нам в дом? Лейли! Лейли…»

Она помнит, как птицы стучались в окна, отчаянно колотя по стеклам острыми клювами; помнит, как кто-то вскрыл ей грудную клетку и вырезал сердце; помнит усталость и расплывающийся перед глазами мир. И что-то еще. Да, она помнит что-то еще…

– Боже, нет! – выдохнула Алиса и вцепилась в Оливера.

– Что такое? – прошипел он, пытаясь вывернуть запястье из ее мертвой хватки. – Ты мне руку сломаешь, Алиса…

– Мой папа здесь.

Оливер подпрыгнул чуть не на полметра. Первой его мыслью было спрятаться, но на это уже не оставалось времени. Чудо, что Алиса выглянула в окно как раз в тот миг, когда ее отец сворачивал на дорожку к особняку. Нечего было и надеяться, что он оказался здесь случайно. Папино появление в Чаролесе могло означать только одно: Алиса с Оливером окончательно всё испортили. Ференвудцы никогда не навещали своих детей в разгар миссии – даже если тем грозил провал. Они должны были справиться с Заданием самостоятельно. Если Алисин папа приехал в Чаролес, ей явно грозили очень, очень крупные неприятности. (А Оливеру, который сбежал из дома, чтобы составить ей компанию, – еще и серьезное наказание.)

Больше Лейли не помнит ничего.

Она не помнит встречу с отцом Алисы; не помнит его соболезнования и заверения, что он всеми силами пытался переубедить Чаролесских Старейшин; не помнит предложение забрать ее с собой в Ференвуд.

Она помнит, что смотрела в стену.

Помнит – смутно – выражение ужаса на лице Оливера. Помнит, как он держал ее за руку, и помнит, как разглядывала его пальцы, пока он прощался.

Она не помнит, как уходили Алиса с Оливером.

Не помнит весь последующий день. Кажется, она просто села и замерла. Не шевелилась, не плакала. Но часы, которые она провела в ожидании папиной смерти, стали самыми долгими в ее жизни. И хотя позже днем она отправилась в город, чтобы повидать его один последний раз, она не может вспомнить, как туда добралась.

* * *

Нельзя сказать, чтобы папу огорчила собственная кончина.

Лейли смотрела, как он машет ей с помоста; во всей его позе читалось глубокое смирение. Перед самой казнью он вел увлеченную беседу с духом, которого не видел никто, кроме них двоих. Смерть стоял рядом с папой – высокий и обходительный, – и привлек его ближе, когда папины глаза расширились, изо рта вырвался неожиданный булькающий кашель, и он наконец лишился способности говорить. Только тогда Смерть терпеливо ответил на все его вопросы.

Незадолго до финала папа улыбнулся.

Лейли с каменным лицом наблюдала, как у него обмякли колени, а тело сложилось внутрь, подобно карточному домику. Кожу девочки словно выворачивали наизнанку – но она не проронила ни единого звука и не пролила ни одной слезы, пока обезумевшая толпа со свистом забрасывала гнилыми овощами тело человека, который взрастил ее на диете из меда и поэзии. Лейли ничем не выдала себя, даже когда толпа обратилась в ее сторону и принялась осыпать непристойностями, дергать за плащ, насмехаться над футляром с костьми и плевать на ботинки и окровавленные одежды.

Она не могла упустить ни секунды из последнего дня своего отца. Это она должна была запомнить.

* * *

Когда незадолго до того она спустилась в камеру, папа с радостным возгласом схватил ее ладонь через прутья решетки.

– Лейли, он рядом… Уже совсем близко… Ты чувствуешь?

– Да, папа, – прошептала она, сжимая его пальцы. – Он прямо за дверью.

– Ты Его видела? – взволнованно спросил отец. – Что думаешь?

– Он выглядит добрым и очень грустным, – сказала Лейли. – Но, кажется, ты Ему нравишься.

Папа просиял от восторга и изумления и откинулся обратно на скамью.

Некоторое время никто не говорил ни слова. Папа был потерян в мыслях, а Лейли – просто потеряна. Неприкаяна.

В конце концов папа произнес:

– Он сказал, что отведет меня к твоей матери.

Лейли подняла взгляд.

Глаза отца блестели от слез.

– Как бы я хотел ее повидать, – выдавил он, задыхаясь. – Господи, как я по ней скучаю. Я скучаю по ней каждый день.

Лейли накрыла боль такая нестерпимая, что она едва не упала.

А по ней он не скучал?

Все это время Лейли ждала дома – тихо выживая и так же тихо умирая, – пока он бродил невесть где и ни разу даже не подумал вернуться. Ее было попросту недостаточно: Лейли знала, что отец никогда бы не смог любить ее так, как любил супругу, – и сейчас внутренне корчилась от правды, которая раскаленным железом скользнула по ее горлу и обожгла белки глаз всеми невыплаканными слезами.

Ох, дорогой читатель. Если бы ты только знал, как сильно Лейли любила отца! Если бы только мог представить, как отчаянно она обожала этого нелепого, сломленного человека, совершенно не годившегося в родители. Она любила его не благодаря, а вопреки – по причинам безрассудным и неоправданным. Но настоящую любовь невозможно отменить, и теперь Лейли горевала всем своим разбитым сердцем: по себе – ребенку, чей отец любил жену больше, чем отпрыска; и по нему – человеку, который слишком рано утратил свой путь, суть и любовь всей жизни.