У самой двери располагалось, выражаясь языком казенных документов, «приспособление для отправления естественной нужды». Проще говоря, параша. Литовский замок хоть и считался образцовым учреждением, но был переделан под арестантские роты двадцать восемь лет назад и с точки зрения удобств оставлял желать лучшего. Ватерклозеты были общие, в конце коридора. В камере же стояла керамическая чаша работы харьковской фабрики барона Берменгейма, с деревянным стульчаком и цинковой крышкой. Ее отделяла от остального пространства перегородка из волнистого железа, на которой изнутри крепился рукомойник.

Довершали интерьер батарея водяного отопления вдоль стены и дверь из котельного железа с прозоркой корабельного стекла. Все было не новое, казенное и навевало уныние.

Алексей Николаевич хотел уже в уборную и спросил у старожилов, как тут это принято. Огарков любезно пояснил, что между ними имеется соглашение на сей счет. Днем, чтобы не разводить вонизм, они ходят в общий клозет. Там есть вода и можно помыть руки, только надо взять с собой полотенце. В клозете делают вечерний и утренний туалет, но не все, а лишь чистюли. Из тридцати обитателей благородного коридора большинство обходятся рукомойником, зубы не чистят и не бреются. А ночью, когда все спят, обитатели «легавой» камеры пользуются парашей. С одним условием: лишь по малой нужде. Чтобы справить большую нужду, даже ночью следует идти в конец коридора.

А как тут с хождением, продолжил расспросы Лыков. Ведь в исправительных отделениях принципиально запрещено общение между заключенными, они могут встречаться друг с другом только на работах, в бане и на церковной службе.

Николай Викторович сообщил, что их отделения все это не касается. Днем камеры открыты и запираются после вечерней поверки. А «легавую» камеру оставляют открытой и на ночь, из уважения к бывшим полицейским. Ходить от подъема до отбоя можно свободно, в Четвертом коридоре в своем платье, а если выходишь в другие отделения, то следует накинуть сверху арестантский бушлат. Стражники знают, что под надзором Непокупного сидят разные тертые люди, и стараются к ним не цепляться. Хотя бывает всякое. Например, старший надзиратель Шестого отделения, где квартируют «иваны», злой и придирчивый человек, но лишь по отношению к чужим. «Иваны» его купили и делают что хотят. А посторонним, даже бывшим благородиям, Лясота – так фамилия опричника – может нахамить. Лучше лишний раз ему не попадаться, чтобы избежать оскорбления.

В целом в Литовском замке много вольностей по части режима. Тюрьма немаленькая, большинство арестантов заняты работами, ходят туда-сюда за нарядами, или получать материалы, или точить инструмент… Поэтому строгости, прописанные в Уставе о содержащихся под стражей, здесь невозможны. Арестанта, идущего из своего отделения в чужое, обязан сопровождать выводной надзиратель. Но они всегда заняты, ждать их замучишься, и сидельцы ходят сами по себе. На входе и выходе их облают, но пропускают. Иной раз наорет капитан Сахтанский, известный грубиян. Не дай бог попадется кто-то из прокурорского надзора. Этим надо сразу говорить, что следуешь к доктору или в аптеку, тогда они махнут рукой.

– А что с работами, – не унимался Лыков. – Вы тоже кого-то наняли вместо себя?

– Нет, – вздохнул Огарков. – Такому батраку надо платить, а из чего? Имения нет, капиталов не нажил. Вот, может, книжки когда-нибудь станут кормить? А так…

Алексей Николаевич решил, что сочинитель вынужден ходить на работы. Однако Николай Викторович опроверг его догадку. Работать – это подло, лучше следовать вдохновению и оттачивать литературное мастерство. Поэтому он взял справку у тюремного доктора, что страдает желудочно-кишечным катаром и потому не может трудиться в мастерских. Отдал эскулапу последнюю красненькую, но выхлопотал освобождение. И хотя теперь не сможет выйти досрочно, но хотя бы избавлен от соседства простолюдинов.

– А деньги тут нужны, – со вздохом продолжил свою лекцию Огарков. – Парашу из камеры выносят рабочие из числа арестантов, им приходится платить за это рубль в месяц. Они же раз в неделю убирают камеру, а это стоит еще тридцать копеек. Вот, считайте. У Федьки денег нету, поэтому он сам выливает парашу по средам и раз в месяц лично моет пол в камере.

– Что за Федька? – уточнил сыщик. – Это тот, кого третья кровать?

– Да. Федор Пакора, бывший околоточный. Человек не нашего круга, однако приходится его терпеть.

– Но ведь околоточные надзиратели – главная опора пристава, – возразил Лыков и обратился за поддержкой к Курган-Губенко. Но тот на сей раз принял сторону Огаркова.

– А вот вернется парень из мастерской, сами увидите, что за зеваный черт. Да он курит полуотборную махорку!

– Ну и что?

– А то! Я человек благородных привычек. Обращение ценю, тонкие ароматы, белье чтоб было первый класс…

– Кстати, о белье, – перебил бывшего пристава бывший чиновник особых поручений. – А чего вы средь бела дня по камере в кальсонах ходите? Если человек благородных привычек…

– Вон вы как, – тут же взъелся Губенко. – С ними заодно?

– С кем?

Огарков засмеялся и пояснил:

– И я, и Непокупной, и даже сам смотритель уговаривали Леонида Панфиловича не эпатировать окружающих своими подштанниками. Однако не преуспели. Хочу так ходить и буду – вот и весь его сказ.

– Не обижайтесь, пристав, – примирительно сказал Алексей Николаевич. – Это действительно режет глаз. Но в тюрьме многие распускаются, вот и вы дали слабину. Скажите лучше, а откуда у вас средства на егерское белье и петцольдовское пиво? Имеете капитал?

Неожиданно тема оказалась для Курган-Губенко интересной, он перестал дуться и поддержал разговор.

– Капитала не было, но здесь есть возможность его составить. Как говорится, там и стой, где кисель густой.

– Составить капитал? В тюрьме? Каким образом?

– Я заведую шпилевочно-пришивочным отделением сапожной мастерской. Мы поставляем войскам Петербургского военного округа обувь для нижних чинов. Большие обороты, и есть где… как бы сказать, чтобы быть правильно понятым…

– Словчить?

– Ну…

– Обмишурить?

– Ах нет же! – с досадой воскликнул сокамерник. – Это военная поставка!

– Что это меняет? – Сыщик сделал вид, что не понял.

– Ну, платит за все казна. Она богатая, денежек в ней много. Несильно их убавится, если чуть-чуть засунуть руку.

– Это возможно, только если делиться с интендантами.

– Я и делюсь. Вы правы, без них никак. Такая дырявая команда! Видите ли, доход от арестантских работ распределяется на три части…

Лыков перебил собеседника:

– Да, Хрулев мне рассказывал. Три десятых от выручки получает сам арестант, а остальное делится пополам между тюрьмой и казначейством.

– Какой Хрулев? – насторожился пристав.

– Степан Степанович, начальник Главного тюремного управления.