в меня. Но, брат, что это за человек? Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет, – я не знаю, в чем природа отказала ему? Наконец: характер неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе. Прочти его повесть в «От<ечественных> записк<ах>» «Андрей Колосов» – это он сам, хотя и не думал тут себя выставлять[275].

Из контекста письма очевидно, что Достоевский сравнивает Тургенева с Колосовым. Ирония состоит в том, что неуверенный молодой автор, кажется, почувствовал такое же (романтическое) «неотразимое влечение» к Тургеневу, какое тургеневский повествователь испытывает к Колосову. Увлечение Достоевского обаятельным, аристократичным писателем, который (так ему сперва показалось) ответил ему взаимностью, положило начало длившимся всю жизнь запутанным личным отношениям, подобным описанным Рене Жираром, в которых смешались любовь, ненависть и зависть.

«…В чем природа отказала ему?» Достоевский не случайно в своем письме к брату называет природу источником тургеневского совершенства. В 1840-х и Достоевский, и Тургенев должны были рассматривать мужественность и гармоничность Колосова как природные явления. Ко времени написания письма брату (16 ноября 1845 года) Достоевский, несомненно, также прочел и рецензию Тургенева на перевод 1-й части «Фауста», выполненный М. Вронченко (1844). Рецензия появилась в февральском номере «Отечественных записок» за 1845 год, то есть спустя полгода после «Андрея Колосова»[276], и обе вещи, несомненно, внутренне связаны. В рецензии Тургенев много внимания уделяет вопросу о позитивном природном эгоизме, который в его повести был представлен в образе главного героя, но не был в ней объяснен.

«Фауст» Гёте, особенно его 1-я часть, – это великое произведение романтизма, говорит Тургенев, и поэтому это «апофеоза личности» («…романтизм есть не что иное, как апофеоза личности»). «Фауст», по Тургеневу, «есть чисто человеческое, правильнее – чисто эгоистическое произведение», характерное для Германии, вышедшей из Средневековья. Для Фауста, который в поисках спасения смотрит только на себя, не существует ни человечества, ни общества, и это, по Тургеневу, есть самое крайнее выражение романтизма[277]. Создателя Фауста, самого Гёте, согласно Тургеневу, также заботило только человеческое и земное; он был равнодушен к любого рода религии, как догматической, так и философской. «Он был – поэт по преимуществу, поэт и больше ничего»[278], а это значит, что он был человеком полностью земным, совершенно природным и целиком эгоистичным.

Образ Гёте как природного человека восходит к статье Шиллера «О наивной и сентиментальной поэзии», где, как известно, Гёте представлял наивного поэта, а сам Шиллер – сентиментального. По Шиллеру, наивный поэт (или человек) гармоничен и естественен, тогда как сентиментальный поэт стремится к утраченной и недостижимой природной гармонии. По Шиллеру, и наивные, и сентиментальные поэты – «хранители природы»[279]:

Пока человек является чистой (но, разумеется, не грубой) природой, он действует как нераздельное чувственное единство и как гармоническое целое. Чувства и разум, способность к восприятию и способность к самодеятельности еще не разделились в делах своих и еще не резко противоречат друг другу. Восприятия человека – не бесформенная игра случая; его мысли – не бессодержательная игра воображения: первые происходят из закона необходимости, вторые – из действительности. Но когда человек вступает в стадию культуры и к нему приложило свою руку искусство, в нем не остается прежнего чувственного единства и он может проявлять себя лишь как единство моральное, то есть как стремление к единству. Согласие между восприятием и мышлением, действительное в первом состоянии, существует теперь лишь идеально-, оно уже не в человеке, как факт его жизни, а вне его, как мысль, которая еще должна быть реализована. Понятие поэзии есть не что иное, как возможность для человечности выразить себя с наибольшей полнотой', если применить это понятие к обоим названным состояниям, то окажется, что там, в состоянии естественной простоты, где человек со всеми его силами действует как гармоническое единство, где вся его природа полностью выражает себя в действительности, – там поэта делает поэтом наиболее совершенное подражание действительному миру; напротив, в состоянии культурности, где гармоническое общее действие всей человеческой природы является лишь идеей, поэта образует возвышение действительности до идеала или, что ведет к тому же, изображение идеала. И это также те два вида, в которых только и может проявляться поэтический гений вообще. Они, как мы видим, весьма различны; но есть высшее понятие, обнимающее обоих, и нет ничего удивительного в том, что это понятие совпадает с идеей человеческой природы[280].

Молодые Тургенев и Достоевский сознают себя сентиментальными поэтами, зараженными романтической тоской в шиллеровском смысле. Оба писателя видели в природе тот идеал, к которому стремятся их герои, хотя, как мы увидим, реконструируют они этот идеал по-разному. Достоевский также воспринимал разум и рефлексию, которую разум рождает, как существенную и даже морально необходимую часть человеческой природы, но он не выступал за возвращение к природе из психологического хаоса, вызванного рефлексией, считая это невозможным. Люди должны продвигаться сквозь ментальный хаос вперед, к единству личности.

В своем письме к брату Достоевский ошибочно представляет Тургенева наивным поэтом. Тургенев действительно стремится к природной целостности. Андрей Колосов, каким Тургенев изображает его, а рассказчик воспринимает, как будто «со всеми его силами действует как гармоническое единство», а потому и становится для рассказчика объектом любви и зависти. Связь между определением наивного поэта у Шиллера и тургеневской статьей о «Фаусте» более очевидна в первой публикации «Андрея Колосова» (1844), где группа в рамочной части повести ставит перед собой задачу найти не «необыкновенного», но «гениального» человека. В 1840-е годы определение «гениальный» использовалось в кругу Белинского для обозначения человека, близкого к природе (по образцу Николая Станкевича, который мог быть прототипом Андрея Колосова). Когда повесть в 1856 году была переиздана, понятие «гениальный человек» не могло не вызывать коннотаций с романтическим снобизмом, что не входило в авторский замысел, хотя мы не можем быть уверены, что именно по этой причине Тургенев изменил определение «гениальный» на «необыкновенный»[281]. Это изменение затушевывает близость Андрея Колосова – очевидную в 1844 году – поэту-романтику, связанному благодаря своей природной «гениальности», хотя и неявно, с гармоничной и цельной трансцендентной действительностью, которую Тургенев в это время ассоциировал с законами природы.

Для Тургенева как автора «Андрея Колосова» идеальный человек должен стремиться к равновесию, к сбалансированности разума и чувства, головы и сердца. Достоевский же в возможность такого баланса не верил. Если ни один персонаж в «Бедных людях», кроме Быкова, не наделен невозмутимостью Колосова, то потому, что Достоевский уже в начале творческого пути изображает мир, в котором