со стороны даже в порывах страсти была, конечно, одним из секретов величия Гёте как поэта; без этой способности «я» лишилось бы сознательного существования, люди совершали бы поступки только под действием импульса и желания, а такие великие исповедующиеся писатели, как те, которых мы изучаем, едва ли могли существовать.

В седьмой главе я буду шире рассматривать роль рефлексии в русской психологической прозе; здесь же важно отметить, что Тургенев выступает защитником того, что могло казаться главным источником социального отчуждения современного человека – того, что он не принимал и чему стремился противостоять. Имея это в виду, вернемся к строке в его статье, где речь идет о защите человеческого «я»: «…наше человеческое я, которое уже потому бессмертно, что даже оно, оно само не может истребить себя…» В сложном, но точном смысле Тургенев говорит о двух «я», выявляя тем самым разделение личности на ее сущностную часть и наблюдающий взгляд, в то же время объединяя обе части понятием «я». Психологическое вмешательство, побуждаемое разумом, может быть для личности искажающим, лишающим ее гармонии. Как в случае с Гёте, когда он выбрасывает стакан за окно после того, как произносит тост за свою возлюбленную, разум в форме рефлексии может дистанцировать нас даже от самых горячих наших чувств. Но по своей природе человек наделен разумом, и без дистанции, обеспечиваемой разумом, мы никогда не могли бы обрести независимость от чувств и импульсов, этих самых привлекательных врагов моральной свободы и способности суждения. Андрей Колосов может ухаживать за Варей так же, как Фауст за Гретхен или Гёте – за своей возлюбленной, но потребность в любви для Колосова вторична по отношению к потребности в свободе, которая, как поясняет Ричард Велкли в своей книге (о которой шла речь в 5-й главе), для человека Нового времени является sine qua non – необходимым условием для поддержания сознания собственного «я». Колосов богоподобен в своей кажущейся независимости – каким был и Гёте в восприятии Тургенева, – потому что в конечном итоге ему не нужна ни Варя, ни рассказчик, ни кто-либо другой. Подобная независимость составляет идеал Тургенева, даже если она недостижима.

Уже в первой тургеневской повести любовь по степени важности уступает свободе, которой обладает Колосов. Большинство героев Тургенева не наделены самодостаточностью этого персонажа, а значит, и его свободой; когда они выбирают свободу в чистом виде, как это делает, например, Одинцова в «Отцах и детях», это снижает, обедняет их жизненные способности. Но отдавая себя в любви, чему они не в силах сопротивляться, они будут вынуждены отказаться и от того, что сущностно необходимо для их счастья как индивидуальностей: либо от свободы, либо от самодостаточности. Их тоска по любви настолько сильна, что снова и снова в художественной прозе Тургенева они платят за нее эту цену; Базаров делает это в «Отцах и детях», и это возвышает его над Одинцовой. Иногда (но редко) они обретают свободу и самодостаточность благодаря любви; это удается, например, Елене в «Накануне», как и менее самодостаточному Литвинову в «Дыме», спасающемуся из сетей демонической Ирины. В иных ситуациях такие герои, как Лиза в «Дворянском гнезде», обретают свободу в сознательной жертве. Во всех случаях именно свобода, а не такие, казалось бы, несовместимые цели, как любовь и долг, и является идеалом, пусть не обязательно тем, которого достигает или к которому сознательно стремится тот или иной тургеневский персонаж.

У Андрея Колосова, кажется, все это есть – и любовь, и свобода, и именно к этому стремятся и молодой Тургенев, и его чуть более молодой поклонник Достоевский. В зрелых произведениях Тургенева, где побеждает и преобладает «действительность», речь уже не идет о возможности для человека быть полностью самодостаточным и свободным. Но «свобода» необходима человеку для удовлетворения романтической тоски, уверенности и независимости. Я перехожу к объяснению философских обоснований «необщинной этики» Тургенева[291]. Его трагическое мироощущение возникает как из самой динамики романтической тоски, так и из его особой интерпретации этого явления. Человеческая индивидуальность ощущает собственную неполноту и стремится к ее преодолению, и это стремление рождает страсти и может также привести к резиньяции в результате поисков человеком возможности единения с природным миром. Этот мир его восхищает своей гармонией и законами, но ничто в нем не подтверждает его значения как индивидуальности. Разум, сигнализирующий человеку о его затруднениях, – то, что делает его человеком; разум ответственен за его тоску в той мере, в какой осознает собственное несовершенство и, следовательно, необходимость его преодоления. В то же время разум соответствует вечным законам природы, воспринимаемым им даже без знания их источника. Искусство Тургенева, хотя и прославляет законы природы и выстраивается на основе идей порядка и гармонии, отражает и реальность хаоса в человеческой психике. Но правда также является императивом разума, и Тургенев не скрывает правды о трагическом положении человека. Здесь нет противоречия: одни и те же человеческие способности – ум и воображение – и воспринимают трагедию человека, и вносят в нее свой вклад, разжигая стремление к ее преодолению, и соединяют человека с вечной гармонией, которой он так жаждет. Образ Андрея Колосова – ранняя манифестация любви Тургенева к свободе как высшему благу, в своих зрелых произведениях он предоставит полную свободу автору, который будет осуществлять надзор над его сложными нарративами.

В статье о «Фаусте» Тургенев определяет индивидуумов как «атомы». Именно это слово Достоевский использует в письме к брату от 1 февраля 1846 года для определения индивидуального «я», ставшего объектом его исследования в «Бедных людях»[292]. Он согласен с Тургеневым и Гёте, что это «я» ограничено, но оно достойно того внимания, которое он собирался ему уделить. Как и многие герои Тургенева, и даже больше, чем они, герои Достоевского деформированы воспитанием и жизненными обстоятельствами; они не способны сопротивляться собственной импульсивности, хотя позднее могут сожалеть о ее последствиях. Даже в большей степени, чем Тургенев, Достоевский видел хрупкость, неполноту человеческой личности, ее восприимчивость к внешним влияниям. Его герои, как и герои Тургенева, испытывают страстное стремление к гармонии и цельности. (Это стремление они выражают исторически; совершенно гармоничное состояние возможно представить как в прошлом, так и в будущем.) Больше, чем на мгновение, они не могут погрузиться в одиночество или в гармонию созерцания и размышления, и они никогда или почти никогда не могут стать полностью сами собой и отделиться от мира. Достоевский восхищался силой Андрея Колосова – так же, как позднее силой Базарова, – своевольной, иррациональной и, как он позднее понял, необходимой для жизненной борьбы; но в конечном счете