же они преступники? Раз фикция — это выдумка, она безобидна, — вот так я и перечила ему, лишь бы позлить, иногда для большего эффекта добавляя риторический вопрос: — Разве не видишь противоречия?

— Фикция безобидна? А как же религия? Фикция безобидна? А как же угнетаемые массы, довольные своей долей, потому что свыклись с ложью, изливаемой на них? Вся история — сплошная фикция, фикция с армией. А реальность? Реальность — это фикция с неограниченным бюджетом. Вот так-то. А чем финансируется реальность? Очередной фикцией — деньгами. Деньги — корень всего этого. Иллюзия, которую мы договорились признавать. Единогласно. Мы можем расходиться по другим вопросам вроде религиозных или политических взглядов, но мы все признаем денежную фикцию, позволяя этой абстракции представлять собой конкретные товары. Любые товары. Это все у Маркса — почитай сама. Он говорит, что деньги — это не какая-то вещь. Это потенциально все вещи. И поэтому они не привязаны ни к одной вещи.

— Погоди. Я что-то запуталась. Деньги — это все вещи или ни одна? Потому что, если…

— Вот, — повышал он голос, — вот почему деньги ничего не говорят о людях, у которых они есть. Ничего. Деньги ничего не говорят о своем владельце. В отличие от, я не знаю, таланта, который определяет человека. Отношение денег к индивидууму совершенно случайно.

— А какая собственность или индивидуальное качество для тебя не случайны? Где ты проводишь черту? Или Маркс? Допустим, что у меня есть какой-то талант. Допустим, я одаренная скрипачка. Ты мог бы сказать, что моя музыкальная одаренность определяет меня, поскольку она у меня с рождения. Но разве мое рождение — не чисто случайное следствие вашего с мамой знакомства? Что в этом такого особенного?

Упоминание мамы (с намеком на то, что их отношения, отнюдь не предначертанные свыше, представляли собой чистую случайность) всегда было с моей стороны просчитанным ходом, и наступавшее в итоге отцовское молчание доказывало, что я попала в точку.

Молчание.

Затянувшееся молчание.

— Ты все сказала? — спрашивал он наконец. — Можно мне теперь закончить? Или хочешь что-нибудь добавить? Я могу подождать.

— Пап, разговор так не строится. Когда люди разговаривают…

— Точно. Просто дай знать, когда скажешь все. Я слушаю. Продолжай.

— Я все сказала.

Молчание.

— Пожалуйста, пап, продолжай.

— Поскольку деньги — это все вещи (хотя бы чисто теоретически), с тем, у кого они есть, происходит кое-что странное. Как говорит Маркс, это как если бы кто-то нашел, по чистой случайности, философский камень. Знаешь философский камень?

— Да, я знаю, что такое философский камень.

— Философский камень дает тебе все знание. Во всей полноте. Все знание всех наук. Представь, что кто-то просто нашел этот камень. Повезло. И внезапно получил все это знание, безотносительно своей индивидуальности. Даже если он абсолютный идиот. Все знание. Во всей полноте.

— Да, да. Я понимаю.

— Наличие денег ставит тебя в то же положение в плане богатства, что и этот камень нашедшего его человека в плане знаний. А знаешь почему?

— Это не слишком натянуто? То есть, если…

— Я скажу тебе почему. И здесь я цитирую Маркса. Потому что деньги представляют собой божественное выражение товаров потребления. Реальные, конкретные товары потребления (эти туфли, эта буханка хлеба) являются всего лишь земным проявлением этой божественной идеи (все мыслимые туфли, хлеб, который еще даже не испекли). Деньги, как сказал Маркс, — это бог товаров потребления. А это, — и его раскрытая ладонь обводила центральный Манхэттен, — его священный город.

Поскольку такой обмен мнениями происходил у меня с отцом сотни раз, я решила откровенно сказать ему о собеседовании на должность во «Вкладах Бивела». Конечно, мы просрочили квартплату и задолжали большинству соседних магазинов, но сама идея устроиться работать в финансовую фирму вызывала у меня некое удовлетворение. Мне нравилась такая провокация. И поскольку мы нуждались в деньгах, я подумала, что отцу придется проглотить свои принципы.

Утром перед первым собеседованием я надела мамин костюм. Это всегда вызывало между нами неловкость, поэтому я не удивилась, что отец, едва увидев меня, отвел взгляд и уставился на своей станок. Я приберегала свою новость до последнего момента перед выходом из дома. Я решила быть прямой и краткой.

— Я пытаюсь устроиться на Уолл-стрит, — сказала я ему.

Я не собиралась ничего объяснять, рассчитывая огорошить его этим лаконичным известием. Возможно, даже заставить признать, что мы отчаянно нуждаемся в деньгах. Но не сумела сдержаться. Отец молча заполнял свою наборную верстатку.

— Зарплата очень даже, если возьмут, — добавила я, тут же поняв, что дала слабину: начала оправдываться раньше, чем он что-то сказал.

Должно быть, он тоже это понял, поэтому ничего не сказал и даже не поднял взгляда от наборного стола.

Не сказал он ничего и несколько часов спустя, когда я вернулась и сообщила, что одна из всей моей когорты в двенадцать соискательниц попала в следующий раунд — личное собеседование.

После этого я прошла на кухню и вымыла посуду, стоявшую в раковине с самого утра.

6

Два дня спустя я снова пришла на Эксчейндж-плейс. На этот раз без всякой очереди. Я просто вошла в ту самую дверь, подошла к стойке из зеленого мрамора, представилась и получила бумажку, которую мне сказали отдать лифтеру. Должно быть, лифтер уже проводил на тот этаж не одну соискательницу, поскольку, не глядя, взял бумажку и, скользнув взглядом по моей одежде, нажал кнопку.

Меня выпустили на одном из нижних этажей, похожем на архив или отдел кадров. Вдоль стен под самый потолок высились коробки и папки для бумаг. В воздухе веяло умственным трудом. Наконец женщина, сидевшая за столом, подняла взгляд от бухгалтерской книги и подошла поздороваться со мной, извиняясь шепотом. Глядя, как она подходит ко мне с улыбкой, я осознала, что она старше всех женщин, каких мне довелось видеть в этом здании. Ей было хорошо за сорок. После того как я подтвердила, что пришла устраиваться на работу, она повела меня к столу с пишущей машинкой в задней части помещения, задавая по пути дежурные вопросы, чтобы я слегка расслабилась. В пишущую машинку был заправлен лист бумаги кремового цвета с эмблемой «Вкладов Бивела» цвета «охотничий зеленый». Сорт был явно дорогой, плотный, с водяным знаком и прекрасной текстурой. Рядом сидела еще одна соискательница, печатавшая на такой же бумаге. Приятная женщина объяснила, что мне нужно написать краткую автобиографию. Автопортрет, как она выразилась. Коротенько. За полчаса. Пожелав мне удачи, она вернулась к себе за стол.

Я уже сто раз проходила тесты на должность секретарши. Все они включали