перепечатку или диктант. Но ни разу еще меня не просили написать что-то от себя, тем более о себе. Впрочем, мое удивление длилось недолго. Вскоре оно сменилось ужасом — я почувствовала, как пересохло у меня во рту. У самоучки, да к тому же дочери итальянского анархиста нет ни единого шанса получить должность во «Вкладах Бивела».

Почти не задумываясь, я принялась печатать с необъяснимой решимостью. Я-де жила в Тёртл-бэй[28], соседнем районе, где никогда не была, но его название всегда мне нравилось — и это вам не Бруклин. Мой отец, мистер Прентис, работал продавцом в галантерейном магазине. Несколькими драматичными, но деликатными штрихами я описала смерть матери. Утешение я находила в церковной работе (я упомянула, что принадлежу к суровой епископальной церкви) и литературе. Разделавшись с этими краткими предложениями, я подумала, что другие девушки стали бы описывать свою жизнь в линейной последовательности, и решила проявить оригинальность. Я заявила, что, поскольку большая часть моей жизни лежит в будущем, мне хочется написать перспективную автобиографию. Остальной текст стал комбинацией из моих искренних устремлений (путешествия и писательство) и того, что, на мой взгляд, ожидалось от женщины (стать женой и матерью). Стиль я выбрала достаточно витиеватый, чтобы как-то выделиться, но при этом довольно сдержанный. В заключение я высказала замечание о времени и о том, что каждый из нас решает, как огранить свое настоящее из бесформенной глыбы будущего — или что-то в этом роде.

Как только я закончила печатать, в комнате стало тихо. Никто из архивисток не пользовался печатной машинкой. А другая соискательница, чего я даже не заметила, уже ушла. Приятная женщина обратила внимание на тишину и подошла ко мне. Она тронула меня за плечо и проводила к лифту, снова задавая успокоительные вопросы. Пока мы ждали, она попросила взглянуть на мой текст. Я стала читать его вместе с ней, с трудом веря, что сама это написала. Видя, как женщина спокойно кивает, я воспрянула духом. Вернув мне лист, она сказала что-то одобрительное. Когда подъехал лифт, моя провожатая сказала лифтеру доставить меня на этаж в середине здания. Перед тем как дверцы закрылись, она помахала мне скрещенными пальцами.

Когда дверцы снова раскрылись, я увидела фикцию гостиной, намного более уютную, чем любая настоящая гостиная, в которых мне доводилось бывать. Там находилось четверо-пятеро других соискательниц со своими кремовыми листками (среди них была девушка, сидевшая рядом со мной), и почти все приветствовали меня кивком и легкой улыбкой. Я до сих пор помню, что почувствовала, присев на край бархатного кресла, оглядывая строгий декор, ощущая лодыжками прохладный воздух и прислушиваясь к недолгим звукам, поглощавшимся толстым ковром и плюшевой обивкой, — я почувствовала, что не знаю своего города.

Все мы, думается мне, чувствовали что-то подобное, избегая взглядов друг друга и поправляя неустранимые или несуществующие изъяны у себя в одежде. Все, кроме одной. Она одна из всех была одета должным образом — не только в тон к туфлям и по сезону, но и точно по фигуре. В лице ее угадывалось презрение, не достигавшее полноты. Вскоре я сообразила, что такое впечатление смягчалось крайне жидкими бровями. Несколько раз она вставала и ходила по комнате, судя по всему, только затем, чтобы показать, что может встать и пройтись — ее это не пугает, она здесь в своей тарелке. В какой-то момент она подошла к столу секретарши. Она прошептала ей несколько слов, кривя губы в пародии на улыбку, и они обе захихикали.

За окном поворачивались два высотных крана, и казалось, что они вот-вот столкнутся стрелами. Заработал отбойный молоток, за ним еще один. Завизжали циркулярные пилы. Бульдозеры с грохотом разгребали обломки. Весь этот шум едва проникал в помещение, словно стройка была песочницей, а вся техника — игрушечной.

Открылась дверь. Вышла соискательница в коричневом костюме. Хотя руки ее были свободны, складывалось впечатление, что она прижимает к груди нечто ценное. Казалось, ей больно. Не поднимая глаз, она прошла к лифту; не поднимая глаз, стояла в ожидании. Секретарша сказала хорошо одетой женщине, что та может войти в кабинет. Женщина, копавшаяся в сумочке, притворилась, что не услышала. Секретарша повторила, что ее ждут. Тогда женщина взглянула на нее с недовольством. Закрыв сумочку, она прошла в кабинет. Наконец подъехал лифт, и девушка в коричневом костюме прошмыгнула в кабину, прижавшись к боковой стенке, превратившись в невидимку.

В отличие от девушки перед ней, хорошо одетую женщину было отчетливо слышно, хотя отдельные слова звучали неразборчиво. Говорила она быстро и оживленно, то и дело разражаясь смехом на середине фразы. Ее собеседнику удавалось лишь изредка вставить слово. Секретарша принялась складывать бумаги и рассовывать по конвертам. Остальные делали вид, что ничего не замечают, погрузившись в свою неловкость.

Внезапно щебетание женщины оборвалось. Повисла тишина. Женщина заговорила снова, но ее, похоже, перебили. Опять повисла тишина. Затем женщина заговорила тише и сдержаннее. Настала окончательная тишина, после которой дверь распахнулась так резко, что со стола секретарши вспорхнули конверты. Женщина вышла.

— Что ж, надеюсь, вам подойдет одна из этих, — сказала она, надменно качнув в нашу сторону подбородком. — Мой дядя будет просто счастлив узнать об этом.

Она вызвала лифт, и теперь ей пришлось стоять и ждать, уязвленной и возмущенной. Лифт прибыл после того, как в кабинет вызвали следующую соискательницу.

Примерно через полчаса настала моя очередь.

Кабинет являл собой такой строгий и величественный образец ар-деко, какие я видела только в кино: этакий стереотипный офис капитанов промышленности, финансистов и газетных магнатов, изображаемых обычно бессердечными деспотами. Орнамент параллельных и перпендикулярных линий тянулся от хромированной мебели до каменного пола, расходился по стенам, обшитым деревянными панелями, очерчивал оконные рамы и выходил наружу, продолжаясь на фасадах окружающих зданий и дальше, в лабиринте улиц, простиравшемся до самого горизонта.

Педантичный лысеющий мужчина в очках, напоминавший ведьму — тонколицый, желтоглазый, с бородавкой на вздернутом подбородке, — указал на кресло и сам присел за столом. Рядом с массивной латунной зажигалкой стояла табличка с его именем. Шэкспир. «Через э», как он будет повторять разным людям день за днем. Я не сразу отметила крепкий запах табака и мяты в охлажденном воздухе.

— Пожалуйста, присаживайтесь, мисс, — он пролистал свои бумаги, поставил галочку и записал несколько слов, — Прентис. Ваш тест по машинописи впечатляет.

— Спасибо.

Снова заработали отбойные молотки.

— И ваша стено… Да, впечатляет.

— Спасибо.

— Можно?

Он указал на мою машинописную «автобиографию», и я отдала ее.

Чтение заняло у него на удивление много времени. Дочитав, он приложил лист к другим моим