понять этим, что виноват. Тогда я пригрозил ему, неотступно и строго: не убегай, Геннадий, от земли и от совести никуда не убежишь. Никому не удавалось этого сделать и у тебя не получится. Внял голосу, вернулся, покаялся… Не слышал я, чтобы мужчины отчаивались с такой обречённостью. И выплеснул Геннадий тяжкое признание, что семенной склад, из-за которого я перенёс неслыханное мытарство, поджёг он. Сам подтвердил мою догадку и пришел просить, чтобы я простил его. Просьбу его исполнил…»

«Пошто на зло добром отвечаете?» – говорю ему. – «Это не вредно… Раз я простил – одним злом стало меньше». – «Нет, зло, не исчезло. Вы только его мягким словом на какое-то время затенили, потом оно снова вздыбится».

«Не спорь ты со мною, Ефим, – посуровел Иосиф Петрович. – Я тебя не послушаю, не восприму слова твои».

Своими убеждениями старик не поступился. И будто, показалось мне, он встал и ушёл. А меня от этого холодом обдало, мурашки колючие по спине забегали. Зачем обидел старика? Что он плохого мне сделал? Заступился за Комаркова – так это его воля, как хочет, так и делает. Убаюкиваю себя успокоительными мыслями, а душу разъедает, будоражит вопрос: «Почему в какой-то проклятый момент люди, слывшие товарищами и друзьями, врагами становятся? Власть ненасытную делят? Богатство неуёмное распределяют? Или кто-то из противоборцев извечную народную основу отстаивает, за чистоту души человеческой горою стоит? Где истина? Кто скажет?..»

Вокруг скапливалась тягучая кладбищенская тишина. Я чувствовал её всем телом, видел, но не понимал. Почему она такая разливная и хваткая? Да, наверно, потому, что кладбище – место, где не ссорятся. Всем тут природа дала, что следует по её закону, поровну. И я с тревогой подумал о том, зачем люди, пока в них бьётся сердце, не дают друг другу покоя. Комарков свёл в могилу Иосифа Петровича, я потревожил Комаркова…

Солнце клонилось к горизонту, прикладбищенская межа потонула в тени, и трава на ней потемнела до тёмно-зелёного цвета. Пора было возвращаться в село.

…Казалось, Комарков повсюду преследует меня по пятам – то ходит ночью возле дома, то ранним утром поднимает с постели, то сопровождает в поле и будто всё хочет что-то сказать, но посмотрит на меня и теряется.

Комарков и в самом деле следил за мною, словно голодный волк за добычей. Где я, тут и он – тенью блуждает. Повода быть сегодня на кладбище у него не было, не то что мне, а появился. Он вроде бы и не хотел мешать – пошёл с корзинкой за грибами, – а очутился рядом. Видно, знал, что я тут и торопился застать.

– Здравствуй, Сань! – сказал Комарков, подойдя близко. – Интересно!

– Что?

– А встретились мы тут с тобою… на печальном месте. Это я захотел. Ты извини, Сань. Не мог я с тобою не встретиться… Другого дня и часа может не случиться. Бывает же ведь так?

– Бывает. На фронте было. Сколь раз жалел, провожая товарищей в путь последний, что не успел сказать им самое сердечное слово. Ведь не думаешь, что придётся проститься навсегда. Судьба вершит по-своему, как ей хочется.

– Вот и я прикинул… Слышал, ты уезжаешь? В Родники?

– Да.

– В такую дыру! Кто же тебя гонит?

– Секретарь райкома посоветовал.

– И что будешь там делать?

– Тебе известно моё пристрастие – агрономия.

– А как Марина?

– Пока дома будет. Устроюсь, тогда перевезу.

– Брось ерундить, Сань. Оставайся на станции…

Комарков, то и дело сбиваясь с прежнего настроя, хотел отговорить меня от поездки в Родники. Я не мог понять его беспокойство. К чему оно, когда всё решено. Неужели, разболевшись, ворохнулась в нём совесть и позвал к примирению? Или уводит от какой-то очередной неприятности? Забегая вперёд, скажу: так и было. Комарков, обороняясь, искал путь к тому, чтобы окончательно затушевать последние улики.

Мы прошли в глубину бора метров на пятнадцать и сели на первопопавшиеся рядом, ещё не сгнившие до ветхости, сосновые пеньки.

– Жалею, Сань, об одном, – заговорил Комарков, тоскуя, – почему у нас отвергнуты дуэли?

– Потому что не нужны.

– Не считаю. Великолепно, когда спор кончается категорично. А вот как быть теперь, к примеру, с нами, когда остаёмся оба. Будем смотреть друг на друга ярыми врагами. Лучше уж так… Кто кого – и точка… Согласен? Согласен, так выходи. Начинай. Ты вызвался первым. Я не трогал тебя. Явился, так и жил бы спокойно. А раз замахнулся – руби под корень!

– Вон куда ты хватил…

– Добивай! Тебе это нравится. Да я и заслужил. Поджёг склад. Присвоил «таёжную». Свёл в могилу Соснова. Что же делать со мною? В доказательстве моей вины ты проиграл. Остаётся одно – прихлопнуть, и похвалят тебя.

– К чему всё это говоришь? Убивать тебя я не собирался и не собираюсь. Похоже, провоцируешь на драку. С далёким умыслом. Со мною справиться тебе легко. Не выболел! А потом оправдаешься: мол, оборонялся, Егоров сам полез без удержу мстить за неудачу. Нет, связываться с тобою я не буду. Живи. Места и тебе хватит.

– Что же ты тогда поволок на меня? Толком не разобрался, а заварил кашу такую. Понёс – не остановить. Мне тоже обидно. Зря ты обвиняешь меня в поджоге склада. Я не поджигал. Другой кто-то. Может, случайно.

– Ты же сам признался Соснову. Повинился перед ним.

– Никто не слышал.

– Ладно, пусть так, никто не слышал… Анонимку писал?

– Было.

– Пшеницу переименовал?

– Ну и что?

– Зачем?

– Название лучше хотел придумать.

– Когда сделал?

– Ещё до смерти Иосифа Петровича.

– Ты поверил в то, что случилось, мол, так и должно быть. Санька Егоров не явился, Соснов умрёт – делай что хочешь.

– Я переименовал пшеницу не для того, чтобы присвоить её. Наоборот, спасти хотел. Её могли вместе с Иосифом Петровичем похоронить. Раз к старику было недоверие, то сорт вычеркнули бы из испытаний… Да и что значит название? Народу хлеб нужен – «таёжная» это или «стрела».

– Ловко выходит: напакостил – и заговорил о долге перед народом. Так легче прожить, что ли?

– Не знаю. Может, и полегче. Как выйдет. Только я не преступник! Какой я преступник? Убил кого? Умертвил? Соснова, говоришь, отправил в могилу. Соснов умер сам, своей смертью. Я не трогал его.

– Врёшь, Генка! Ты душу у него выкрал, всю дочиста выцарапал. Эта вина не меньше – и расплата за неё не дешевле…

Комарков умолк. Я видел и понимал, что не убедил его своими доводами, да и не мог – разговор наш был столь же необязательным, сколько и неожиданным. Не знал я и того, добился ли Комарков цели от встречи.