– Мы можем подойти, – тихо сказал Эдгар.

Рядом с этой матерью не было никого. Только у ее левой передней лапы свернулся клубочком кто-то маленький и лохматый. Марина обошла ее справа, опустилась на песок и осторожно прижалась плечом к теплому меховому боку.

В конце концов, почему бы и нет. Она спит или не спит, а Ани нет рядом – так какая разница, что и где ей делать теперь со своей жизнью? Чем хуже других вариантов этот, в котором она прижимается к боку Морской матери посреди неведомого темного ничего, позволив себе поверить, что все это – правда? Почему бы этому и не быть правдой в мире, где однажды ее дочь не вернулась домой.

– Мне плохо, – сказала она вдруг вслух, и краем глаза заметила, как Эдгар садится на песок у одной из огромных покойных лап. – Мне очень плохо, и если ты правда можешь сделать мне легче, пожалуйста, сделай. Я должна найти ее – это то, что я ей точно должна. Я все это время думала, и я здесь не просто так. Наверное, я бы не была здесь, если бы не думала, правда?.. Я, наверное, многое делала неправильно, может быть, я почти все в своей жизни делала неправильно, но… Но что вообще такое «правильно»? Многие люди делают все неправильно, но их родные каждый вечер приходят домой, и любят их, и прощают им все, что они делают не так. Многие люди все делают неправильно, но получают все… Почему со мной вышло по-другому?

Морская мать молчала, но Марина почувствовала, как она слегка пошевелилась, придвигаясь ближе, и с облегчением запустила руки в ее теплый, мягкий, сухой мех, пахнущий солью, уткнулась в него лицом.

– Я не могу это вынести, – прошептала она, чувствуя лбом, как бок Морской матери ходит ходуном от жаркого дыхания. На ощупь она была как теплая печь, внутри которой гудело ровное пламя. – Пойми, я просто не могу… Это невозможно. Жизнь так коротка, и, кажется, все живут ее в одинаковом страхе перед будущим, но как будто мало этого… Это нечестно. Нечестно, что на этом коротком пути – столько страданий. Да, это моя вина. Я думала, что она – это мой пропуск… Мой пропуск, чтобы не думать о том, как все бессмысленно и мимолетно, но я так мало думала о ней самой, и теперь я это понимаю. Я думала, все будет по-другому; не ожидала, что она окажется настолько другим человеком, что я совсем не буду понимать про нее ничего… О господи, теперь все это не важно, правда ведь?

Она ощутила щекой влагу и поняла, что плачет. Теперь мех Морской матери станет еще соленей морской воды.

– Я только хочу снова ее увидеть. Еще раз ее увидеть.

Она чувствовала: этот один раз может все изменить. Не знала как, но чувствовала твердо. Прижимаясь к теплому боку, она так же четко почувствовала и другое: надежда на это есть… Хотя это место никому и ничего не обещало.

Под монотонное шипение волн и тихий шепот Эдгара, прильнувшего к Морской матери у нее за спиной, она задремала, и острые стеклышки калейдоскопа танцевали у нее под веками. Тепло от костра и запах моря, мечущиеся тени танцующих и шорох волн слились воедино. Она чувствовала, что спит и не спит одновременно, а слезы все катились и катились у нее по лицу, больше не причиняя боли. Казалось, вместе с ними чернота последних месяцев покидает ее.

Морской ветер донес облачко белого дыма от кальяна белой ведьмы, и Марина задержала дыхание, чувствуя, как ноздри щекочет вязкий аромат табака и легкий, цветочный. Ей было легко, легко и спокойно, и она плотнее прижалась к боку Морской матери и крепче вцепилась пальцами в ее шерсть, невольно боясь, что та вот-вот уйдет и снова оставит ее один на один с вечной ночью.

Такого мира с самой собой она никогда не ощущала рядом с собственной, настоящей, человеческой матерью, но теперь вдруг поняла, что именно этого чувства ей не хватало всю жизнь. Это было чувство возвращения домой, и объятий того, кто всегда будет на твоей стороне, и бессмысленных слов поддержки там, где слов не нужно.

Чувствовала ли Аня такое хотя бы однажды в своей жизни? Эта мысль скользнула в сознании спокойно, не принеся боли. И, наслаждаясь вседозволенностью этого наркотического состояния, позволяющего быть честной с самой собой, Марина наконец призналась себе: нет, никогда.

Она очнулась от того, что Эдгар коснулся ее руки.

– Они уходят. Сегодня здесь день – давно этого не было.

Марина открыла глаза. Костры на берегу гасли поочередно, как будто по собственной воле. Словно отвечая им, на воде один за другим раскрывались белые цветы. Морские матери уходили в море – тяжелым, львиным шагом, с загадочными улыбками на лицах. Бледная морская пена лизала их лапы, и каждая из матерей наклонялась и пила дрожащую воду человеческими алыми губами, прежде чем нырнуть в нее и скрыться из виду. Матери уходили бесшумно, не оставляя следа, и только толпа на берегу провожала их восторженными криками, пением, свистом, слезами. Девушка с длинными зубами подошла ближе прочих к воде с арфой в руках, и музыка плыла над волнами в молочном сером свете дня, который явился, минуя утро. Ее синие глаза плакали, но на губах играла игольчатая улыбка. Юноша с оленьими рожками, танцевавший с ней, спал у одного из кострищ, подложив свернутый пиджак под голову.

Морская мать, у которой лежала Марина, кажется, дожидалась ее пробуждения, чтобы встать. Марина невольно вцепилась в мех, но мать поднималась спокойно и твердо, и было видно: она не поддастся на уговоры. Настало время вернуться туда, откуда она пришла.

– Спасибо, – прошептала Марина, чувствуя, что блаженный дурман – все еще рядом с ней, и боясь момента, когда это ощущение уйдет вместе с Морской матерью. – О, спасибо… Спасибо тебе.

Мать улыбнулась. Марине показалось, что она кивнула своей красивой большой головой, прежде чем отвернуться и пойти прочь. Ее длинный полосатый хвост струился по гальке, как змея.

Уход матерей занял всего несколько минут. Волны с тихим шипением сомкнулись над ними, погасли костры, стихла музыка. Угольки костров таяли, как будто впитывались в гальку и песок, и вскоре от них не осталось и следа. Белые цветы, похожие на спящих зверей, покачивались на воде. Танцующие медленно расходились в разные стороны. Кто-то оставался спать на пляже.

– Уже ушли, да? – Марина обернулась, только теперь вспомнив о ком-то маленьком и лохматом по другую сторону их с Эдгаром Морской матери.

Теперь этот маленький и лохматый неуверенно поднялся с земли и, застенчиво пряча взгляд, очищал шерсть от песка, вытряхивал мелкие камушки из кисточки на хвосте.

– Да, ушли.

– Жалко… Вечно я это просыпаю. Вечно просыпаю. Каждый раз, – маленький и серый неловко развел руками. – Ну, что ж, на все воля Матери.

Сказав это, он исчез с негромким хлопком, и Марина поняла, что это не вызвало в ней никаких чувств: ни испуга, ни удивления.

Молча они с Эдгаром побрели по пляжу туда, где в сереньком свете дня чернели хижины и поднимался легкий дымок от печных труб.

Вблизи скопление хижин оказалось небольшим рыбацким поселком. У берега сушились сети, лежали перевернутые лодки. Рядом с сетями в несколько рядов были натянуты веревки, похожие на струны, на которых была развешана рыба. Веревки были привязаны к двум деревьям, которые, казалось, выросли здесь, на каменистом берегу, специально для такого случая.