– Какое очаровательное юное создание! – шутливо произнес я. – Значит, тебя зовут Стелла? Это потому, что ты похожа на звездочку, да?

Она задумалась.

– Папа говорил, что да, – тихо и застенчиво ответила она.

– Папа тебя избаловал! – вмешалась Нина, прижав к глазам кружевной платок с черной каймой. – Бедный папа! С ним ты так не шалила, как со мной.

Губы у девочки задрожали, но она промолчала.

– О, право же! – несколько ворчливо произнес я. – Неужели ты любишь шалить? Конечно нет! Все звездочки такие хорошие, никогда не плачут, они всегда яркие и спокойные.

Стелла по-прежнему молчала, лишь ее грудка приподнялась от вздоха, подходящего скорее глубокому старику. Она прижалась головкой к моей руке и подняла на меня вопрошающий взгляд.

– А вы видели моего папу? – робко спросила она. – Он скоро вернется?

Я замешкался с ответом. Феррари грубо ответил за меня:

– Не говори глупостей, милая! Ты же знаешь, что папа уехал, ты себя с ним слишком плохо вела, и он никогда не вернется. Он уехал туда, где нет надоедливых девочек, которые ему докучают.

Безрассудные и жестокие слова! Я сразу понял тайную печаль, которая томила сердце ребенка. Каждый раз, когда она капризничала или дерзила, они явно внушали ей, что ее отец уехал из-за того, что она слишком много шалит. Девочка приняла это близко к сердцу и, несомненно, неумело, по-детски над этим размышляла, терзаясь вопросом, чем она могла так разозлить отца, что тот решил уехать и не возвращаться. Но о чем бы она ни думала, она не выдала своих мыслей ни словами, ни плачем, лишь взглянула на Феррари с очевидным презрением и гордостью, которые странно было видеть в маленьком ребенке, – это был характерный взгляд семейства Романи, который я часто замечал за своим отцом и который, как я знал, нередко сверкал и в моих глазах. Феррари заметил это и расхохотался.

– Вот! – воскликнул он. – Она полная копия своего отца! Прямо смешно! Вылитая Фабио! Для полного портретного сходства не хватает только одного!

И, приблизившись к ней, он взял ее длинный локон и приложил ко рту, изображая усы. Девочка принялась недовольно сопротивляться и прижалась лицом к моему сюртуку. Чем больше она старалась защититься, тем больше упорства проявлял Феррари, мучая ее. Ее мать не вмешивалась и лишь смеялась. Я прижал к себе малышку, укрыв ее в своих объятиях, и, подавив в голосе негодование, произнес тихо, но твердо:

– Играйте по-честному, синьор! По-честному! Сила становится еще более издевательской, когда используется против полной беззащитности.

Феррари снова рассмеялся, на сей раз неловко, и, прекратив свои обезьяньи выходки, отошел к окну. Разгладив спутавшиеся волосы Стеллы, я добавил с саркастической улыбкой:

– Эта маленькая барышня сможет отыграться, когда вырастет. Помня о том, как один мужчина дразнил ее в детстве, она, в свою очередь, сочтет себя вправе дразнить всех мужчин. Вы не согласны со мной, синьора? – спросил я, повернувшись к жене, которая посмотрела на меня кокетливым взглядом и ответила:

– Ну, право же, граф, не знаю! Вспоминая мужчину, который ее дразнил, она также может припомнить человека, который был к ней добр, – вас, – и ей будет трудно найти золотую середину.

В этих словах скрывался тонкий комплимент. Я принял его безмолвным жестом восхищения, который она тотчас же поняла и оценила. Кто-либо из мужчин оказывался когда-нибудь в ситуации, когда ему тонко льстила его жена? Думаю, что нет! Обычно женатые люди похожи на близких друзей, предпочитающих говорить друг другу весьма неприятную правду, при этом избегая высказывать даже крупицу лести. Хотя, учитывая положение вещей, ее слова меня скорее развеселили.

Тут слуга распахнул дверь и объявил, что ужин подан. Я осторожно снял дочурку с колен и прошептал ей на ушко, что скоро зайду опять. Она доверчиво улыбнулась и, повинуясь повелительному жесту матери, тихонько выскользнула из комнаты. Как только она ушла, я восторженно отозвался о ее красоте, поскольку она и вправду была прелестным созданием, однако заметил, что ни моя жена, ни ее любовник не очень-то разделяют мое восхищение.

Мы отправились ужинать, и мне, как гостю, выпала честь сопровождать мою верную и непорочную супругу! Когда мы вошли в столовую, Нина сказала:

– Вы старинный друг нашей семьи, граф, и, возможно, не будете против занять место во главе стола?

– Сочту за честь, синьора! – ответил я, галантно поклонившись, и сразу же занял свое законное место за своим же столом, Феррари сел по правую руку от меня, а Нина – по левую. Дворецкий, служивший моему отцу и мне, стоял, как и прежде, у меня за спиной, и всякий раз, когда он подливал мне вина, я замечал, что он смотрел на меня с каким-то робким любопытством. Однако я понимал, что своим видом привлекаю к себе внимание и это легко объясняет его интерес ко мне. Напротив меня висел портрет моего отца, и разыгрываемая мною роль позволяла мне пристально на него смотреть и без опаски издавать глубокие вздохи, которые, впрочем, были вполне искренними. Глаза на портрете, казалось, взирали на меня с печальным сочувствием, и я почти видел, как твердо сжатые губы вздрагивали, откликаясь на мой вздох.

– Хорошее портретное сходство? – вдруг спросил Феррари.

Я вздрогнул и, взяв себя в руки, ответил:

– Замечательное! Настолько поразительное, что вызывает у меня долгую череду воспоминаний – как горьких, так и приятных. Ах, каким гордым он был человеком!

– Фабио тоже был очень гордым, – прозвенел сладкий голос моей жены. – Очень холодным и надменным.

Вот лгунья! Как она посмела клеветать, вспоминая обо мне! Надменным я мог быть с другими, но никак не с ней, и холодность никогда не присутствовала у меня в характере. А если бы и присутствовала! Если бы я был ледяным столбом, неспособным растаять в лучах ее колдовской улыбки! Она забыла, что я был ее рабом? Забыла, в какого несчастного, обожающего и страстного глупца превратился под воздействием ее лицемерных ласк? Так я думал, а вслух сказал:

– В самом деле? С удивлением это слышу. Высокомерие Романи на моей памяти всегда сочеталось с добродушием и уступчивостью. Я знаю, что мой друг всегда был очень великодушен к тем, кто от него зависел.

Тут дворецкий виновато кашлянул, прикрыв рот рукой, – это был его старый прием, означавший желание заговорить.

Феррари рассмеялся и, подняв свой бокал, попросил еще вина.

– Это старый Джакомо, – сказал он, легонько кивнув в его сторону. – Он помнит обоих Романи. Спросите его мнение о Фабио – он боготворил своего хозяина.

Я повернулся к своему слуге и обратился к нему благожелательным тоном:

– Ваше лицо мне незнакомо, мой друг. Наверное, вас здесь еще не было, когда я навещал графа Романи-старшего?

– Нет, ваше сиятельство, – ответил Джакомо, нервно потирая морщинистые руки и говоря с плохо скрываемым волнением. – Я поступил на службу к хозяину всего за год до смерти графини, то есть матери молодого графа.