Среди прочих признаков известности, обусловленных моим богатством, было назойливое внимание матерей, озабоченных будущим замужеством своих дочерей. Темные очки, которые я всегда носил, ничуть не смущали этих хитроумных синьор. Наоборот, некоторые из них уверяли меня, что очки мне очень к лицу, – так сильно они желали заполучить меня в качестве зятя. Со мной церемонно знакомили юных девиц, не достигших двадцатилетнего возраста, краснеющих и бесхитростных, – или, точнее сказать, их выставляли на мое обозрение, словно рабынь на невольничьем рынке, хотя, надо отдать им должное, для столь нежного возраста они обладали чрезвычайной проницательностью и сообразительностью. Сколь бы молоды они ни были, они прекрасно понимали всю важность выгодной партии и, несомненно, строили в своих красивых наивных головках многочисленные изощренные планы, связанные с будущей свободой и наслаждениями, когда одна из них станет графиней Оливой и будет дурачить старого мужа в темных очках как ей заблагорассудится. Излишне говорить, что планам их не суждено было осуществиться, хотя мне весьма нравилось наблюдать за уловками, с помощью которых они пытались меня очаровать. Я ловил умильные взоры очаровательных глазок, слышал шепот восхищения моими «прекрасными седыми волосами» – «Как изысканно!», – наблюдал жеманные ухищрения, от мрачности до веселья, от ветреной радости до чарующей томности. Часто вечерами я сидел, непринужденно развалившись, на своей яхте и, усмехаясь про себя, наблюдал, как одна, а порой две или три интриганки благородных кровей напряженно ломали свои юные головки в поисках новых способов опутать старого миллионера, каковым они меня считали, священными узами брака. Я постоянно видел их глаза, сверкавшие при свете дня и делавшиеся влажными и мечтательными в мягком сиянии октябрьской луны. Они смотрели на меня с неясным томным желанием, которое было упоительно созерцать, и с восхитительным притворством! Я мог положить руку на пухлую белую ручку, и меня бы не отвергли, я мог сколь угодно долго сжимать маленькие цепкие пальчики, не вызывая раздражения. Таковы лишь некоторые особые права, даруемые богатством!

Во всех увеселительных мероприятиях, которые я устраивал – а их было немало, – разумеется, участвовали моя жена и Феррари. Сначала Нина отказывалась под печальным предлогом «недавней тяжелой утраты», но я легко ее уговорил. Я даже просил некоторых знакомых дам навещать ее и подкреплять их собственные уговоры моими, с благожелательностью и добродушием пожилого человека заявляя, что такой молодой женщине не следует зря тратить время и разрушать свое здоровье бесполезным трауром. Должен признаться, что она с восхитительной готовностью увидела в этом здравое зерно и быстро приняла получаемые ею многочисленные приглашения, хоть и всегда с хорошо разыгранной неохотой, говоря при этом, что соглашается лишь «потому, что граф Олива – очень давний друг семейства, знавший моего бедного покойного мужа еще ребенком».

Я буквально засыпал Феррари всевозможными благодеяниями. Я тайком оплатил его карточные долги, чтобы сделать ему сюрприз, и его благодарностям не было предела. Я потакал ему в его небольших причудах, играл на его страстях, как рыбак играет с попавшейся на крючок добычей, и завоевал его полное доверие. Я не то чтобы мог в любой миг выманить у него признание в его порочной любви, но он всегда держал меня в курсе того, что ему нравилось называть «успехами в симпатии», и сообщал мне множество мелких подробностей, которые хоть и воспламеняли гневом мою кровь и сознание, но еще более укрепляли меня в моем плане отмщения. Он и представить себе не мог, кому доверился! Знать не знал, кому играл на руку! Иногда меня охватывало какое-то жуткое изумление, когда я слушал его болтовню и рассуждения о планах на будущее, которому не суждено было настать. Он казался полностью уверенным в своем счастье, всецело убежденным в том, что ничто не сможет ему помешать. Будучи предателем, он не мог предвидеть грядущего наказания, истинный прагматик, он понятия не имел о высшем законе воздаяния. Я часто испытывал опасные порывы, желание бросить ему прямо в лицо:

– Ты – приговоренный к смерти преступник, конченый человек на краю могилы. Оставь свои пустые разговоры и фривольные шутки. Пока есть время, приготовься к смерти!

Однако я сдерживал себя и держал язык за зубами. В дополнение к этому мне частенько хотелось схватить его за глотку и, объявив, кто я такой на самом деле, предъявить ему обвинение в предательстве, но я всегда успевал остановиться. Я хорошо знал одну черту его характера, и знал ее давно – это чрезмерная любовь к хорошему вину. Я всячески способствовал и потакал этой его слабости, и каждый раз, когда он появлялся у меня, заботился о том, чтобы к его услугам был широкий выбор коллекционных вин. Нередко после веселого вечера в моих апартаментах с другими молодыми людьми его возраста и взглядов он уходил нетвердой походкой, а его багрово-красное лицо и заплетающийся язык свидетельствовали о том, что он находится в сильном подпитии. В таких случаях я с язвительной усмешкой размышлял, как его примет Нина, поскольку она не находила ничего предосудительного в страстях, которым предавалась сама, но приходила в ужас от любого проявления грубости и вульгарности, а пьянство относилось к тем низменным порокам, которые она особенно презирала.

«Ступай к своей возлюбленной, мой прекрасный Силен!» – думал я, наблюдая, как он выходит из гостиницы с парой собутыльников, по пути спотыкаясь и громко хохоча или же распевая двусмысленные песенки неаполитанских низов. «На тебя нахлынет буйство дикаря, а ее более тонкие животные инстинкты восстанут против тебя: так изящная газель бросается прочь от жутких прыжков носорога. Она уже тебя боится, совсем скоро она станет смотреть на тебя с презрением и отвращением – тем хуже для вас, тем лучше для меня!»

На вилле Романи я, разумеется, занимал положение близкого друга. Я всегда был там желанным гостем, я мог смотреть и читать свои книги в своей же библиотеке (вот какой привилегии я удостоился!), мог свободно разгуливать по саду в сопровождении Уивиса, который, конечно, всегда увивался за мной. Короче говоря, дом был практически в моем распоряжении, хотя я ни разу там не заночевал. Я тщательно продолжал разыгрывать роль рано постаревшего человека, потрепанного долгой нелегкой жизнью в дальних странах, и в присутствии Феррари соблюдал особую осторожность по отношению к моей жене. Я ни разу не позволил себе ни единого слова или действия, которые могли бы вызвать его ревность или подозрение. Я относился к ней с отцовской добротой и сдержанностью, однако она – оставьте интриги женщинам! – быстро поняла причины моего поведения. Как только Феррари поворачивался спиной, она бросала на меня кокетливо-испытующие взгляды и улыбалась насмешливой и чуть раздраженной улыбкой. Иногда она отпускала в его адрес какое-нибудь пренебрежительное замечание, сопровождая его предназначенным мне завуалированным комплиментом. Не в моих интересах было раскрывать ее тайны, я не видел смысла рассказывать Феррари, что каждое утро она присылала мне в гостиницу горничную с фруктами и цветами, при этом справляясь о моем здоровье. А мой камердинер Винченцо никогда бы не признался, что доставлял подобные подарки и послания от меня к ней.

Однако к началу ноября дела зашли уже слишком далеко, и я оказался в необычном положении, когда моя собственная жена оказывала мне тайные знаки внимания! А я столь же скрытно оказывал ей такие же знаки! То, что я не пренебрегал обществом и других дам, уязвляло ее тщеславие, она знала, что я считался завидной партией, и решила меня покорить. Я, со своей стороны, также решил быть покоренным. Воистину мрачные ухаживания – между мертвецом и его вдовой! Феррари так ничего и не заподозрил: он отзывался обо мне как о «несчастном глупце Фабио, которого слишком легко одурачить». Однако не существовало человека, одурачить которого было бы легче, чем его самого, и никто более него не подходил под определение «несчастный глупец». Как я уже говорил, он был уверен – слишком уверен – в своем счастливом будущем. Иногда мне хотелось возбудить в нем недоверие и вражду, однако я понял, что этого делать нельзя. Он доверял мне – да! Так же, как в былые времена я доверял ему. Поэтому катастрофа для него должна была стать столь же внезапной, сколь и фатальной – в конечном счете, это, возможно, и к лучшему.